Линия ночи - Андрей Павленко
Замешкавшись, старейшина неловко спрыгивает с богатого насеста, поспешно проглатывая пищу – выплюнуть ее, значит, нанести серьезное, по их меркам, оскорбление.
Его левая ладонь – гротескная смесь птичьей лапы и человеческой руки сжимает мобильный телефон, на ощупь судорожно пытается выключить его, не дерзая бросить взгляд на светящийся экран, но неудобное строение крючковатых пальцев не позволяет быстро справиться с этой задачей.
Птица с телефоном – можно ли представить картину нелепее? Разве что овца, играющая на флейте! Я сдерживаю невольную улыбку.
Старик волнуется, это видно по его начинающей отливать серым коже. Он делает шаг, шаркая, и нервно стучит когтями по полированным доскам паркета. Когти его выкрашены индиго – это знак того, что он занимает в Гнезде высшее положение. На нем свободный халат с завязанным на груди ритуальным поясом. Ого! Целых девяносто две бусины. Почти век он правит Гнездом.
Старик невысок ростом, мне по грудь, и вдобавок очень сутул. Редкие клочки пегой шерсти за ушами придают ему сходство со старой рысью. Старой, уставшей рысью. Что лишь видимость – этот грамор, несмотря на свой далеко не воинственный вид, с легкостью вырвет взрослому человеку сердце.
А ведь он очень стар – не менее ста двадцати лет, учитывая, что старейшиной можно стать не ранее тридцати, а средняя продолжительность жизни граморов такова, как и у людей.
– Владыка! – Грамор с трудом пытается стать на колени, но забитые солями суставы не повинуются ему. Не рискуя играть моим терпением, он просто бросается на пол, с трудом преодолевая гримасу боли, промелькнувшую на его странном лице, одновременно пытаясь засунуть в широкий карман халата так некстати подвернувшийся телефон.
Он промахивается, и аппарат глухо падает на пол.
Эта вертикальная прорезь твердых губ – необычная пародия на клюв и круглые, без ресниц, глаза по бокам его, подобострастно глядящие на меня, вызывают смешанные чувства.
Но Бог не проявляет чувств. К тому же, это была жизнь, пускай и в таком странном проявлении – в их жилах течет красная кровь, они чувствуют боль, подвержены страху и подвластны порокам – обычным человеческим порокам.
В самом страшном по человеческим меркам граморе поболее жизни, нежели у всего рода Безликих.
Старик замирает. Он только что совершил непростительную ошибку – осмелился заговорить первым. И прекрасно знает, что стоит мне пожелать, он и вся его свита превратятся в щепотку тлеющей пыли…
Я молча смотрю на него.
Он благоговейно глядит на меня, мысленно приготовляясь к худшему. В упор мы сверлим друг друга взглядами. Он сдается первым, моргая, чтобы унять побежавшие из глаз слезы.
Довольно.
– Я останусь здесь, пока так будет угодно, – наконец, говорю я. – В течение этого срока твой дом будет неприступным для врагов, а его обитатели – излечатся от болезней. Кроме того, небо над Гнездом всегда будет чистым, а ночи – прозрачными. Пока я пользуюсь твоим гостеприимством, Храм будет пуст.
В диалоге с самим собой я никогда не разговариваю такими высокопарными фразами, более того, они мне неприятны. Но существует такое недавно появившееся понятие, как имидж.
Что ж, и у Бога есть свой имидж.
Старик низко наклоняет голову.
– Повеление будет исполнено, – с облечением произносит он, и робко уточняет:
– Великому будет еще что-то угодно?
Я слегка повожу головой.
– Ничего. Веди.
Старик неуклюже поднимается и семенит куда-то.
Я читаю его мысли: он испытывает невероятное облегчение оттого, что Бог почтил его своим присутствием – это добрый знак для Южного Гнезда.
И ужас оттого, что было бы, спустись я в храм, не подав знака служителям, ибо жрецы – хозяева в храме лишь до тех пор, покуда там не появился истинный владыка – и какой-нибудь священник по своему неведению побеспокоил меня?..
Я знаю, ему хочется поговорить со мною о жизни и о том, что будет после смерти – разумеется, но обмолвиться об этом он не посмеет. Коленопреклоненная свита, в страхе замерев вдоль неровных стен, безмолвно внимает.
Я следую за ним. Мне хочется ускорить шаг, я не люблю торжественных шествований, словно недалекий, кичащийся властью удельный князек, но – опять имидж.
Старейшина ждет меня, кланяется, и дробно стуча когтями, бежит впереди.
Извилистый квадратный коридор, освещенный необычной формы лампами, что мерцают странным красноватым светом. Я все время забываю о том, что граморы – не люди. Мгновение – и для меня коридор освещается иначе. Так лучше.
Несколько монотонных минут путешествия в каменной толще, и я, сопровождаемый стариком, выхожу к преграждающим путь мощным воротам.
Лязг замков, коленопреклоненные прислужники в парадных облачениях и с вырезанными крыльями – так что торчат лишь напоминающие руки нелепые огрызки, судорожными рывками отворяют толстые металлические двери.
Старик подобострастно кланяется, услужливо замерев у входа.
Задержавшись на пороге и милостиво кивая ему, я захожу внутрь. Он расцветает в улыбке – иначе трактовать эту гримасу невозможно.
Вхожу в большой, формой с перевернутую чашу зал, скупо освещенный четырьмя слабыми лампами в потолке, двери осторожно закрываются, и я остаюсь один.
Стены искусно выложены мозаикой. Нижние семь футов заняты изображениями жизненного пути человекоптиц – от рождения до погребения.
Выше – по периметру изображения ритуальных татуировок, затем слова клятв, еще выше – парная молитва – буквы весьма напоминают арабскую вязь. Под сводами – имена первых – Б’ерл’уна и Ун-Ы.
Самый верх храма олицетворяет Небеса – но граморам запрещено изображать Бога, и потому свод покрыт ослепительными кусочками зеркала.
В отличие от людей, их религия более близка к реальности…
Посреди зала выстроено нечто вроде толоса, сплошное нефритовое полушарие, внутрь коего ведет открытая дверь – мощная стальная основа с наложенной на нее нефритовою же плитою.
Медленно я захожу внутрь.
Один. Наконец-то.
Пустая келья, пяти шагов в диаметре, и низкий сводчатый потолок, которого можно коснуться рукой.
Подходящая усыпальница для Бога.
Стопка пропитанных благовониями дорогих ковров сложенных вместе, высотою чуть выше колена, образует некое подобие ложа. Резной столик черного дерева на витой ножке, в крышке которого мягким, приятным взору матовым светом светится лампа в виде искусно сделанной хрустальной розы, работающая, судя по всему, на автономном элементе питания.
Вот и вся обстановка.
Я опускаюсь на импровизированную постель, и поставив локти на колени, кладу подбородок на руки. И в этой человеческой позе замираю.
Того, что меня могут увидеть, или услышать, я не опасаюсь. Ничего подобного здесь нет. Да и кто осмелится сделать это?
Я мысленно формулирую желание, и дверь становится единым целым со
