Чувство ежа - Татьяна Юрьевна Богатырева
Этот сентябрь был бы совсем другим. Не таким безумным и волшебным.
– Засыпай под пение дождя…
Она замолкла, глядя куда-то вдаль со светлой задумчивой улыбкой, только пальцы перебирали струны, и Дону вдруг подумалось: если бы она вот так перебирала его волосы, и эта улыбка предназначалась ему?..
Совершенно бездумно он проследил за ее взглядом – на машины, дома, вывески… туманные, рисованные акварелью и чуть потекшие… Показалось несколько силуэтов – шкафоподобных, нелепо-грубых среди акварельной нежности, – растворяются в тумане, текут и исчезают, напоследок протестующе взмахнув руками… И когда гопники-спортсмены растворились совсем, оставив на асфальте лишь темное пятно, из переулка степенно вышел огромный черный пес, понюхал пятно, сел посреди тротуара и улыбнулся, вывалив язык. Радостно, во всю зубастую пасть. И вроде бы даже подмигнул Дону.
А когда между псом и Доном проехала газель с аляповатой нарисованной пиццей – пес тоже исчез. Тротуар был пуст. Ни пса, ни гопников, ни даже прохожих.
– …эти статуи расплавили на пушки… – отделился от шума волн и машин голос гондольера.
Дон откинулся на спинку сиденья, привычно и правильно обнял Виолу – и она так же привычно и правильно склонила голову ему на плечо. А гондольер, сверкая глазами и жестикулируя свободной рукой, рассказывал об итальянском мастере Бартоломео Карло Растрелли, что возводил дворцы на Неве, отливал бронзовых зверей и своими руками творил этот город, и любил его, как свое дитя.
По набережной, блестя позеленевшими шкурами в свете фонарей, шли львы и драконы, грифоны и волки, притворяющиеся мерседесами и фордами. Поднимались призрачные паруса над речными трамвайчиками, танцевали томные барышни за темными стеклами Зимнего, а от Адмиралтейства отъезжали всадники на горячих конях и спешили по своим давно прошедшим делам… а Дон с Виолой, держась за руки, смотрели, как над Петропавловской крепостью расцветают фейерверки, и целовались, позабыв и про мороз, и про весь мир, и про не кормленных дома ежей…
– Вас уже встречают, синьорина, – разбудил Дона уже почти родной голос гондольера.
Он открыл глаза – и увидел сначала гранитные ступени, потом – турецкие туфли с загнутыми носами, бархатный сюртук и ухоженные бакенбарды под красным колпачком с кисточкой.
– Ой, Франсуа! – Рядом с Доном пошевелилась Виола, сонно моргнула.
– Позвольте, я помогу вам, мадемуазель! – Франц Карлович сбежал вниз, к самой воде.
Дону на миг показалось, что сейчас мадемуазель Виола сойдет на берег, возьмет за руку старого профессора кулинарии, уйдет в темноту, растворится и никогда больше не вернется. А Дону останется лишь воспоминание о странном сне перед первым сентября.
Ну нет!
Сон или явь, мистика или реальность – он не собирается прятать голову в песок и отказываться от того, что было. Подумаешь, мистика и глюки, не впервой! А что Виола врала… ладно, может быть, и не врала на самом-то деле. Надо просто дать ей шанс объясниться. И объясниться самому. Им в любом случае еще четыре года учиться вместе, а разброд и шатание никому не нужны.
Вскочив на ноги, Дон помог подняться Виоле и, прежде чем вывести на берег, задержал ее руку в своей.
– Мы поговорим завтра. Начистоту, договорились?
Она очень серьезно посмотрела ему в глаза и кивнула.
– Договорились, мой Дон. До завтра.
А потом Дон смотрел, как нелепая парочка – высокая девушка в мотоциклетной куртке и маленький старичок в колпачке с кисточкой – уходят в питерский вечерний туман. Когда он уже собрался развернуться и пойти домой, она обернулась и помахала рукой:
– Увидимся завтра! – скорее угадал, чем услышал он.
Дон махнул в ответ. И увидимся, и поговорим. И все будет хорошо, потому что… просто потому, что вот такая солнечная осень, и Петербург – его Петербург, и уже немного – ее Петербург, и гондольер-ролевик, и даже школа. А чудеса? Да к лешему чудеса, для счастья они совсем не нужны. Сами справимся!
Отступление последнее, самое короткое
Звонок застал Франческо в джазовом клубе, прямо посреди «Колыбельной Клары» из Гершвина. Пела дама изрядных габаритов, чем-то похожая на Эллу[48] в конце карьеры, только белая и с ужасным русским акцентом. Но на такие мелочи Франческо внимания не обращал – потому что пела она великолепно. И только для него одного. Пожалуй, Луи надо ей заняться, не оставлять же такой чудесный талант этим диким русским. Надо же, ей уже лет тридцать, а она – ничья! Сами прозевали – теперь поздно кусать локти.
– Ненавижу эту вашу технику, – пробормотал он, доставая дрожащий мобильник. – Всегда не вовремя.
На экране светилось: «Анна».
Нажав отбой, Франческо сунул мобильник обратно в карман и вернулся к гурманству.
Телефон снова завозился в кармане, когда отзвучали последние такты «Колыбельной».
На этот раз была эсэмэска:
«Перезвоните. Срочно».
Наглая тупая тварь! Отрывать его от концерта!.. Да он ей голову оторвет! Прямо сейчас! А потом вернется и дослушает в покое.
Он успел вскочить с кресла и оказаться на пороге клуба, когда вспомнил, что сам велел звонить в любое время, как только будут новости о Виоле.
Виола! Нет ничего важнее, за Виолу он простит наглой твари все что угодно! Перезвонить, прямо сейчас. Может быть, Анна уже нашла его сокровище, его сердце?
– Слушаю тебя.
– Я отказываюсь от этого дела.
Целую секунду Франческо не мог поверить, что кто-то посмел сказать ему такое. А потом, через секунду, рассмеялся. Однако у этой мусорщицы презабавное чувство юмора.
– Я оценил твою шутку. А теперь – где моя Виола?
– Не знаю и знать не хочу. Прошу прощения, сеньор Канова, я предпочитаю навлечь ваше недовольство, но сохранить жизнь себе и своим людям. Больше к данному объекту никто из нас не приблизится.
Франческо молчал целых три секунды. И три раза напомнил себе, что он – вечен, бесстрастен и справедлив. И потому он не убьет наглую тварь прямо сейчас, а сначала выслушает, в чем дело, во всем разберется и определит достойную преступления меру наказания.
– Объяснись. Подробно.
На другом конце линии вздохнули, скрипнули зубами.
– Мои люди, которые следили за объектом, исчезли. Убиты.
– Чушь.
– Это правда. Я не знаю, как это произошло, но их уже три часа как нет. Нигде. Я точно знаю, Гоша – мой человек, я сама его обратила.
Франческо поморщился. Называть мусорщиков людьми – моветон. Это трупы. Падальщики. Тупая вонючая дрянь. И эта дрянь осмеливается идти против его воли! Ее безмозглые подручные наверняка сами нарвались на…
