Все равно - Артём Артёмов
— Явился, не запылился, гулена. Где всю зиму пропадал?
— И вам не болеть, баб-Марусь. В городе, где. Что тут зимой делать-то, — почти не соврал я, в город, и правда, приходилось мотаться частенько.
— Оно верно, конечно, да мне-то тут скучно, старой. Заезжал бы поча… — бабка осеклась, побледнела и полными ужаса глазами уставилась на меня.
— Эт чо, Вить… Чо с ухом-то… — вдруг засипела она, тяжело навалившись на клюку.
— Что с ухом, вы чего бабуль? — тут я вспомнил про мочку.
— Да ерунда, бандитская пуля, — я пытался свести все в шутку, но вид баб-Маруси начал пугать.
— Ухо-то, Витя… Как у Шурки маво… — она уже хрипела и оседала на землю, левую половину лица сводила судорога. — Ухо-то… пометила… пммметлллла…
Я подхватил почти невесомую старушку на руки и кинулся к машине. Это было как страшный сон, который снится вновь и вновь — визг покрышек, сигналы клаксона, рев, звонок на ходу. Только теперь рядом со мной натужно сипела баб-Маруся.
— Вдммммаа… пмтллллл… шшшшшшррр… вдммммм…
Страшный сон, который повторялся до последней сцены с грустным врачом. Я не успел. Я опять не успел.
Опять завертелась карусель бюрократии и ритуала, нагоняющая какую-то кафкианскую тоску, и опять все пришло к скрипучему дивану в передней дедовского дома.
В этот раз я даже толком не мог вспомнить, зачем я сюда пришел. Дом, как и всегда, напомнил о Свете. Я вдруг сам удивился тому, как легко она исчезла из жизни, как быстро забылось это тихое солнечное лето. Теплое мягкое золото затерлось, померкло за солоноватой яркой медью нового увлечения, за жаркой зимней круговертью. Кольнула почти забытая совесть. И, словно комар над ухом, звенел где-то в голове тревожный звоночек. Что-то не так, что-то неправильно, что-то…
Смерти и смерть
У меня зазвонил телефон.
Маринка сонно заворчала, я подхватил вибрирующий пластиковый прямоугольник и как был, голышом, потопал в сени. В ночь подморозило, в сенях было зябко, я переступал с ноги на ногу на холодном полу. Третий час ночи, темень хоть глаз выколи, кому приспичило? Номер был незнакомый, когда я взял трубку густой мужской бас обозвал меня Серегой, обвинил в малодушии и подкаблучничестве. Начал выговаривать за то, что им, двум здоровым мужиками, приходится там, на суровой ночной рыбалке, соображать не на троих, как положено, а на двоих. Из-за этого они пьянее, чем надо, и только что упустили здорового окуня. А может, и щуку или даже сома. Хрен её там, в темноте, разберет. «Как моя рука, Серег, я бля буду». С некоторым трудом выбрав момент, когда бас набирал воздуху для очередной обвинительной тирады, я успел сказать, что он ошибся номером и никаких Серег тут нет. Бас обиженно помолчал, потом сказал, что «ну ты, Серега, совсем опустился», и повесил трубку. Я матюкнулся и уже собрался было идти спать, когда чертов звоночек в мозгу окреп, вырос до колокольного звона. Что-то неправильное происходило вот прямо сейчас. Что-то не сходилось, не связывалось. Что? Что…
Я сонно смотрел на экран смарта. 02:18, 13 апреля, 45 % заряда, четыре полоски связи, буква H, как обещание хоть и медленного, но интернета, фото Марины на заставке. Я посмотрел в зеленые глаза и вспомнил, как когда-то сидел там, за стенкой, и плакал. Как она тут, в сенях, испуганно уверяла, что вызовет полицию. Губы начали растягиваться в улыбке и замерли. Колокол в голове в последний раз оглушительно взорвался звоном и раскололся, оставив гробовую тишину.
Она не вызвала полицию. Потому что… Я не сводил глаз с уверенных четырёх полосок индикатора сети. Телефон не ловит. Поэтому не вызвала. И стационарного проводного никогда не было. Не было. Никогда.
Сон как рукой сняло.
А про инфаркт у бабы Тони ей позвонили и сообщили… кто? Из больницы? Кто вообще нашел бабку с сердечным приступом тут, на отшибе, в доме, в сторону которого местные не хотят даже смотреть лишний раз? Дети умерли давно, дед несколько лет назад, внучка в городе. Кто нашел, позвонил Марине, отвез бабку в больницу?
И если уж на то пошло — что там с бабкой в больнице-то? Разве держат так долго пожилых людей? Этот очевидный вроде вопрос пришел мне в голову только что, заставив шевельнуться волосы на затылке. В голове после тревожного колокольного звона настала гробовая тишина, в которой начали всплывать образы и фразы:
— Волосы — огонь, глаза — малахит! — баб-Маруся опиралась на поперечину забора и смотрела на меня строго, как на непонятливого мальчишку. — Это мужики у них там по-людски мрут, а бабье племя пропадает, ровно и не было…
— А не любили, потому что она по молодости у кого-то из здешних парня увела, — смеется, запрокинув голову Маринка, волосы сияют на солнце яркой медью.
— Ухо-то, Витя… Как у Шурки маво… — оседает на снег баб-Маруся, — Ухо-то… Пометила…
— Заглядывай в гости-то, Витя, — статная старуха игриво смотрит зелёным глазом.
— Ты приходи в гости, хорошо? — молодой женский голос в сенях.
Маринкин голос.
Колени ослабели, я пошатнулся, ухватился за стену рукой. Как вовремя прихватило сердце у бабки, как вовремя появилась Маринка, как легко я нашел этот дом тогда ночью. Как я мог не замечать это все так долго, даже не задумываться?
— Оне голову морочат так, что люди себя забывают. А то давно б их спалили… — баб-Маруся устало махнула рукой и зашаркала по тропинке, между двух грядок лука.
За спиной, в задней, загорелся свет, послышались шаги, зашумел чайник на плите. Шаги были уверенные, но немного неловкие, шаркающие. Шаги не молодой девушки, а…
Скрипнул стул. Я обливался холодным потом, ужас сковал, казалось, даже веки, не позволяя моргнуть. Кто там, в задней, сидит у стола? Кто ждет меня в доме? С кем я… Всю зиму…
— Ну, заходи, что ль, добрый молодец. Погутарим. Чай не съем, — позвала Антонина Петровна и мерзко хохотнула. — Чево мне надо, я ужо съела.
Паралич как рукой сняло, я сорвался с места и кинулся бежать. Да, вот так позорно, как последний сопляк, завидевший страшную тень на ночном кладбище. Я судорожно срывал ногти о щеколды и засов,
