Лариса Петровичева - На границе чумы
…Потом Шани все-таки заснул, и сон вынес его в пыточный зал инквизиции. Шани стоял возле дыбы и рассматривал свою мачеху – теперь она уже не была ни молодой, ни красивой: испуганное изможденное существо с пустыми глазами смотрело на шеф-инквизитора и не видело его.
– Я хочу, чтоб ты меня узнала, – сказал Шани. Мачеха не отвечала, и он продолжал спокойно и почти ласково: – Это же я, Саша Торнвальд. Твой пасынок. Помнишь?
– Позвольте мне, ваша бдительность, – прогудел из-за плеча Коваш, заплечных дел мастер, огромный, уродливый: ведьмы трепетали от одного его вида. – У меня и не такие вспоминали и узнавали. Ишь, ведьма!..
Шани приблизился к мачехе вплотную и прошептал:
– Мне уже не страшно, дорогая. Я нашел свое дело.
И отошел, уступая место Ковашу.
По большому счету, Шани был нормальным и адекватным человеком. Его небольшой душевный вывих – лютая ненависть к рыжеволосым женщинам – пошел даже на пользу его карьере, сделав Шани самым молодым шеф-инквизитором за всю историю. Если быть до конца откровенным, то ему не нравилось пытать ведьм и он не любил их муки – Шани просто хотел, чтобы колдуньи получали по заслугам, хотел честно и искренне. Никто же не виноват в том, что рыжие продают душу дьяволу, и тем более никто не виноват в том, что его мачеха была рыжей, но каждая ведьма должна ответить за свои преступления… Был даже случай, когда Шани отпустил одну из них, не найдя в ее действиях – якобы наведение порчи на соседа – состава преступления: как бы он ни относился к женщинам этого типа, но невинные страдать не должны – Шани слишком хорошо помнил веревку на шее и ускользающий из-под ног табурет. Тогда помилованная ведьма, худенькая девушка с кудрявым пламенем на голове, от избытка чувств кинулась ему на шею прямо в зале суда, захлебываясь слезами благодарности; Шани тоже обнял ее и сказал на ухо, тихо-тихо, чтоб не услышали умиляющиеся чудесной сцене зрители:
– Уезжай. Сейчас же. Как можно дальше. Я не смогу помиловать тебя дважды.
Ведьма оказалась понятливой, и они больше не встречались. В дальнейшем с подобными случаями Шани в своей практике не сталкивался. Ведьмы, которых он отправлял на костер, действительно оказывались виновны в колдовстве. Разумеется, в чародейство он не верил ни на йоту: его знаний по химии, биологии и медицине, полученных в начальных классах земной школы, хватало, чтобы быть на несколько порядков выше аальхарнских ученых и очень прилично разбираться в тех зельях, которые варили ведьмы. И если в качестве основного средства для порчевого зелья использовался фумт, который на Земле отнесли бы к пасленовым и который, безусловно, не приносил организму пользы, то магия тут была ни при чем, а вот предумышленное убийство – очень даже. Пять лет назад, к примеру, он расследовал дело о наведении порчи на государя Миклуша, белье которого, как оказалось, было пропитано именно бесцветным и безвкусным соком фумта. Шани хватило одного взгляда на покрытое язвами тело Миклуша и еще одного – на наследного принца, чтобы сделать правильные выводы. Придворный медик был арестован и, едва только увидев Коваша, небрежно перебиравшего в своем лотке пыточный инструментарий, дал признательные показания относительно продажи души темным силам и всех тех черных дел, которые сотворил, в том числе и наведении порчи на владыку. Затем Шани приказал всем покинуть пыточный зал и, когда помещение опустело, а последний служка закрыл за собой двери, подошел к медику и спросил:
– Доктор Машу, это ведь принц попросил вас о яде?
Машу вздохнул и жалко улыбнулся:
– Конечно, ваша бдительность. Разве я мог ему отказать?.. Такая персона… Что я вообще мог поделать?..
– Доложить мне, – ответил Шани. – Принца поймали бы с поличным и отправили на костер. А теперь туда пойдете вы.
Все кончилось так, как и должно было. Государь Миклуш обрел последний покой в усыпальнице аальхарнских владык, Машу был казнен на площади при большом стечении народа (а не давай отравы кому ни попадя!), а принц через неделю, по завершении траура, короновался и принял на себя столь желанное бремя власти. Шани же за столь быстрое расследование получил в подарок от казны как раз тот особняк на площади Звезд, перед которым незадачливый горшечник из деревни Кучки расколотил свой товар. Передавая шеф-инквизитору ключи, новый владыка посмотрел на него со значением, но Шани сделал вид, что ничего не понял.
– Ваша бдительность… Ваша бдительность… Утро уже…
Шани открыл глаза. И правда ведь, не заметил, как заснул, а за окном уже светает, с улицы доносится привычный утренний шум – голоса разносчиков, грохот экипажей по мостовой, стук дождя в оконное стекло. И вот в такую отвратительную погоду ему надо идти на заседание Государственного совета, затем на лекцию в коллегиуме, и, может быть, его присутствие потребуется в одном из пыточных залов инквизиции. Что ж, завтра – день воскресения Заступника, может быть, и получится отдохнуть, съездить в загородный дом, развести огонь в камине и провести день за чтением.
– Как изволили почивать, ваша бдительность? – Служка положил на кровать свежее белье и принялся раздвигать тяжелые бархатные шторы на окнах. Скользнув в комнату, серый утренний свет озарил дорогую мебель редкого красного дерева, стол, заваленный книгами и листками бумаги, редкие иконы на стенах. Шани сел в кровати, почесал бровь, располовиненную давним шрамом.
– Да что-то ведьмы всю ночь снились, – задумчиво сказал он. Служка деловито расправил шторы и с уверенностью заявил:
– Это к дождю, ваша бдительность. Как есть к дождю.
Дворец государя Луша, огромный, помпезный и вычурный, навевал на Шани уныние, поскольку не ремонтировался уже много лет. С лиц небесных духов возле парадного входа давным-давно слезла позолота, оставив их темно-зелеными: теперь они наводили на мысли не о посланниках Заступника, а об алкоголиках в крайней стадии белой горячки. По выщербленным ступеням бежали ручьи, а одно из окон, вместо не так давно изобретенного стекла, затягивал бычий пузырь, словно в каком-нибудь жалком деревенском домишке.
Бережливость считалась в Аальхарне одним из основных достоинств, но в этом благом деле Луш переплюнул всех, считая, что незачем особенно заботиться о грешном теле, когда есть душа, требующая постоянного труда, и гораздо лучше почитать Послание Заступника или отправиться в храм на всенощную молитву, чем лишний раз сходить в баню.
Кое-кто из министров не обинуясь заявлял, что владыка сидит на беломраморном троне голым седалищем; совершенно точно было известно, что серебряные пуговицы со старого камзола он собственноручно перешивает на новый – чтоб подлецы портные не украли и не переплавили, утаив дорогой металл. Однако, несмотря на всю свою набожность, государь не чурался ни женского пола, ни довольно крепких спиртных напитков; впрочем, наливки он гнал сам, а фавориткам не делал никаких подарков – и это вполне соответствовало его доктрине бережливости.
«Если сам дурак, то и все люди у него дураки», – хмуро подумал Шани, следуя по длинной беломраморной лестнице за караулом в зал заседаний Государственного совета. Несмотря на довольно раннее время, дворец уже жил своей обычной, весьма насыщенной жизнью. Прислуга наводила глянец на мебель, старательно натирала воском паркет, караульные в алых парадных камзолах стояли у дверей и пучили глаза на проходящих, и откуда-то издалека, с дворцовой кухни, доносился крепкий запах бобовой похлебки: государь соблюдал пост.
Хотя утро было довольно прохладным, зал заседаний даже не удосужились натопить, в нем было знобко и сыро. Шани сел на свое обычное место, поплотнее завернувшись в плащ на меху, и подумал, что бережливость, конечно, добродетель, но всему же есть предел! Не зашвырнуть в камин пару-тройку поленьев! Нет, зимой его сюда не заманят: Шани отлично знал, как в Аальхарне лечат воспаление легких – с помощью горячего отвара жгучего чепельника, который через тонкую трубочку заливался в глубины носа, – и меньше всего желал подвергаться подобному лечению. Из коридора раздался хриплый кашель и старческое бормотание – это шел, едва шаркая ногами, прославленный аальхарнский генерал Буда, министр обороны, который если и ходил в бой, то только на учениях: войн в Аальхарне не было уже сто пятьдесят лет. Хотя на пару с соседним Амье великие державы любили показушно побряцать оружием на маневрах, демонстрируя невиданную мощь и столь же невероятное количество золотых финтифлюшек на саблях и мундирах офицеров, все прекрасно понимали, что худой мир лучше доброй ссоры, и дальше учений дело никогда не заходило. Сейчас рассядется и начнет рассказывать о том, как лет двадцать назад у него воскрес умерший денщик, едва только почуяв запах знаменитой муцуйской наливки.
– …и вот так я в очередной раз прошел через Байкинский перевал босиком, – толковал кому-то генерал. Наверняка министру финансов Бойше, который, должно быть, единственный радуется тому, что государь экономен, а казна не пуста. Что ж, хоть шеф-инквизитору и положено по чину быть добрым со всеми, выражая доброту Небесного Заступника на земле грешной, но терпеть двух этих старых маразматиков, право, выше его сил, тем более сегодня.
