Охра - Рина Рисункова
– Человек с разрушенным сознанием перестает быть человеком, это же не физическое определение. Не знаю что найдёт на него. Прошлые такие встречи мне многого стоили.
На ужин – самса с сыром и стакан красного вина. Стакан – вот это щедрость.
Ни Жеро, ни Себастьян, ни кто бы то еще, не могли мне внятно объяснить, что случилось. После того, как мы увидели странную вспышку на небе, Жеро прямо-таки поменялся. Он сказал, что пока задержимся в Парто. Передвигаться по пустыне нельзя. Когда я спросила в чем опасность, профессор растерянно ответил, что опасности никакой нет.
– Тогда зачем нам здесь тормозить?
– Мне нужен еще один анех.
– Вы пойдете на охоту утром?
– Нет, утром мы должны быть в аэропорту.
– Уже? Профессор, что происходит?
– Я тебя не понимаю, Франка.
Почему он не хочет говорить? Короче, какая мне разница, если завтра меня уже здесь не будет.
Стемнело. Через пару часов будет виден месяц. Жеро прочищал ружье.
– Собираетесь на охоту?
– Я же тебе говорил.
– Я помню, но вы никогда не охотились так поздно.
– Обстоятельства.
– А какие, вы, конечно, не расскажете?
– Потому что они, девочка, не имеют к тебе никакого отношения.
Жеро улыбался как-то натужно: губы его не слушались, но глаза сияли.
Я знаю Жеро с детства. Он был хорошим другом моего отца. Лет в четырнадцать, когда я впервые замкнулась из-за тех самых событий, которые говорят девочке, живущей в фантазийной абстракции, что мир не так и свободен от законов и правил. Что подчинение не только удел человека, но и всех, пересекающихся с ним элементов, атомов, сил и веществ. Подчиненно все, даже наше небесное тело, тем же законам, по которым существует самая парализующая неоднозначностью загадка – космос. Так в эти самые разрушающие смысл четырнадцать, Жеро стал для меня человеком, возрождающим разумную опору. Мне захотелось расти, скорее оформиться, потому что впереди чувство, о котором я наслышана, и не доступное мне сейчас.
«Когда я поступлю в институт, я признаюсь ему». Но в восемнадцать я призналась другому, такому же как я, беспомощному щенку.
От родителей, я краем уха слышала, что вроде у него имеется сын, но Жеро никогда о нем не говорил. Не знаю насколько эта тема неприкасаемая, я не спрашивала.
Он как-то пришел к нам на ужин с очень приятной женщиной, кроме того что она была блондинкой в белой майке – ничего о ней не помню. Мне она понравилась. Позже, я узнала что у него был с ней роман, под конец который стал для него оскорбительным. Я все хотела узнать что там случилось, но отец никогда не разговаривал с Жеро о личном. Потом, я «выросла» и мне стало не до профессора. Он же оставил пилотирование и перешел в авиационный исследовательский институт. Спустя время защитил докторскую, получил ученую степень. Когда стал профессором, раскрутил меня как автора. Приглашал вести лекции для студентов. Ненавидела их, но за два часа получала как за полмесяца работы. Как можно акцентировать внимание на формальном образовании, в самое подходящее время для развития духа. Ума едва ли можно набраться в двадцать, а вот чувственности и эмпатии вполне. А после тридцати, пытаются натренировать душу, уже обветренную, а кое-где даже и залежалую.
Мы не понимаем своего несчастья, ровно также, как рожденные в средневековье. А через сотни лет, потомки будут сожалеть нам, поколению, умирающему от ишемии, кровоизлияния, рака.
Два часа трястись с избитыми истинами перед толпой желторотых. Говорить одно и тоже: будто, чем разнообразней форма, тем вероятнее дойдет до каждого. Ничего подобного! Вместо уроков за партой, создали бы театр, где студенты, на примере героев прочувствуют не слова, а смысл. Но никому это не надо.
У человека имеется омерзительная способность: забыть, что он был ребёнком; забыть прошлую дурость. Почему визжащая за провинность мать, не вспомнит себя же девчонкой, плачущей за проступок?
“
– Давайте поиграем?
Молчание.
– Господа студенты, ну что же вы? Это моя последняя встреча с вами. Устройте балаган, в вашем распоряжении пара часов.
Молчание.
– Понятно. Продолжаем лекцию?
– Да, будьте добры. ”
Мы трое остались на ночь в двухкомнатном легком домике. Себастьян сразу пошёл ко сну. Жеро скинул вещи и сразу же ушёл. В доме был интернет, в кухонном шкафу вино, кто-то из прошлых оставил. Живем. Я села за стол и уткнулась в телефон.
– Чего не спишь?
Входная дверь дернулась, вошёл Жеро.
– Пью кофе.
– Молодец. Вставать рано, смотри не упейся.
Он взял ружьё.
– Вы на охоту?
– Себастьян спит. Не вздумай будить. Завтра ему нужно быть особенно бодрым, поняла?
– Да я и не собиралась.
– Ладно. Ты лучше спи давай, а не хлеб с вином наяривай.
– Жеро, я не ваша студентка, не забывайтесь.
Меня раздражил его тон. Жеро посмотрел на меня как-то по-отцовски.
– Хорошо. Франка, ты очень красивая.
Я опешила. А он, с ружьем на плече, пошел к выходу. Его сгорбленная спина отражалась в черных окнах, как и облепиховая кожура лампы.
– Жеро, вы серьезно, вот так уйдете? Вы действительно не понимаете, что делаете? – начинаю раздражаться. – В этой темноте, на горе, да вас анехи могут разорвать по частям!
– Могут.
– Вы сумасшедший!
Жеро открыл дверь.
– А что мне делать, если вы не вернетесь?
– Вернусь.
– У вас есть дети?
– Странный диалог. Есть.
– Перед тем как вы уйдете, могу я задать личный вопрос?
– Давай.
– Интимный.
– Задавай.
– Вы не общаетесь с ними?
– С сыном нет. С дочкой время от времени.
– Можете рассказать?
Он усмехнулся.
– Зачем?
– На случай если не вернетесь.
– Напишешь?
– Если хотите. И косвенно, если меня заинтересует.
– Времени нет…
– За десять минут уложитесь. Не думаю что у вас длинная история.
Жеро вспыхнул.
– Что именно ты хочешь? Узнать почему мне плевать на детей?
Я не успела ответить.
– Потому что, Франка, мой сын – мудак. Когда я любил его мать, я был прекрасным человеком. Когда разлюбил – стал говном. Причем понять, откуда это дерьмо взялось, да много надо. Я не подлый человек, не глупый, я не уничтожал и не вычеркивал, я всего лишь – разлюбил.
– Другая женщина?
– Нет. Она пришла намного позже. От нее девчонка. С этой женщиной я был откровенен, абсолютно, когда познакомился с Лоттой. Расписаны мы не были, девочка носила ее фамилию. Я никогда не противился детям, раз получились, и пускай, но лично для меня они не несли ценности. Я всегда это говорил. Всем, каждой. Первая дура, вторая сознательная, и приятно, что дочь не обозлилась.
