Невыносимый дар - Анна Сергеевна Одувалова
– Я буквально приползла к тебе с переломанными ногами, так как сбегала от этого урода по крышам и пришлось прыгать! С выжженным даром и пониманием, что впервые в жизни искалечила человека, и мне как-то надо научиться существовать с этим знанием и не сломаться! Хорошо, пусть я покалечила не совсем человека и сделала это, защищая собственную жизнь, но ты не поверила мне! Ты сбежала помогать ему, смотреть, как там твой драгоценный! А меня просто укрыла одеялом и велела приходить в себя! Вдумайся: искалеченного переломанного ребенка ты просто положила «полежать» после того, как ребенок два года провел в плену. Это в твоем понимании нормально?
Ее начинает трясти. Меня тоже. Я словно снова возвращаюсь в тот день, когда боль, жар и спутанное сознание стали моей вселенной, в которой я не понимала, спаслась я или нет. И если все же спаслась, то почему на свободе мне хуже, чем в плену.
– Каро, я не знала… – шепчет она.
– Что ты не знала? Я пришла к тебе. Ты видела, в каком я состоянии!
– Ты пришла, – продолжает оправдываться мама, заламывая руки. Ее сумка падает на пол, но она не обращает на это внимания. – Сама пришла. Я не думала, что все так серьезно. Но я вызвала лекарей…
– Сначала – ему, – припечатываю я. – Ты бросила меня тут и пошла спасать его.
– Я думала, он нашел тебя и спас, а ты испугалась и не смогла проконтролировать свой дар. Именно об этом я подумала, когда ты вернулась. Я не поняла, что тебе плохо… ты же шла. Со сломанными ногами не ходят.
– Магия, шок, нечеловеческая воля… лекари сказали так. А вызвала ты их, лишь когда вернулась и обнаружила меня без сознания. Если бы я умерла там, у тебя на кровати, было бы еще хуже.
– Не говори так! Я правда переживала!
– Дело прошлое. – Я выдыхаю, понимая, что ничего не добьюсь. Не хочу развивать эту тему. Я пришла за другим. – Просто после всего этого не говори мне, на что ты способна, а на что нет.
– Ты никогда меня не простишь, да?
– Я не хочу об этом говорить. Я хочу просто понять: если это не ты и если ты никому не помогаешь, кто еще мог в деталях знать о том, что со мной произошло? У меня ощущение, будто меня изводит именно он… но ведь он умер, мама?
– Он умер… – Она утирает слезы и не похоже, что врет. – И я непричастна к охоте за тобой. Правда.
– Тогда вспоминай, кто у него был, кроме тебя и его мертвых кукол?
Мама рыдает, обхватив себя руками, и, кажется, не реагирует на внешние раздражители. Мне уже начинает казаться, что этот разговор бесполезен, но она тихо говорит:
– Ребенок…
– Что – ребенок?
– У него был ребенок. Он любил… но бывшая… она отдала его в приемную семью…
– Кто его бывшая? – напрягаюсь я. – Его ребенок? Как их найти?
Мама пожимает плечами.
– Не знаю… она умерла. Давно умерла, еще до того, как ты вернулась. Он собирался забрать ребенка себе, чтобы мы жили вместе. Любил…
– Но?
– Но ты спаслась. Ребенок остался в другой семье.
– Что за ребенок, мама? Ты его видела?
– Нет… – Она качает головой. – Он называл «ребенок»… и все. Я не вникала, мне было хорошо с ним без детей.
Я прикрываю глаза и массирую виски.
– Вот есть хоть кто-то, на кого тебе не насрать, кроме себя? Раньше я думала, что любовь к уроду застилала тебе глаза и ты перестала любить меня, собственную дочь. Но правда в том, что и его ты не любила! Ребенок… это все, что ты знала, и все, что тебя интересовало! Его ты тоже не любила. Ты всегда любила только себя, и никого больше! Это хоть мальчик или девочка?
– Не знаю… – всхлипывает она. – Прости меня, я правда не знаю…
Глава 21
Тягостный разговор, тягостное послевкусие. Хочется прекратить все как можно быстрее. Я даже есть с матерью за одним столиком не могу. Это слишком сложное испытание для меня. При каждой нашей встрече я не прощаю ее, а, наоборот, только сильнее начинаю презирать.
Узнав все, что мне надо, поднимаюсь и выхожу без слов. Даже не прощаюсь. Да, невежливо. Но я искренне считаю, что вежливость надо заслужить. Она не заслужила.
Дар расплачивается и догоняет меня уже на улице. Я стою, подставив лицо ветру, и просто пытаюсь дышать. Колотит. И я почти не чувствую, что на улице начался дождь и ледяные капли лупят по лицу.
Мать за нами не идет. Остается внутри, и я благодарна ей за то, что она не пытается продолжить разговор. Я и так с трудом сдержалась. Если бы она вышла сейчас и попыталась мне что-то объяснить и оправдаться, как любила делать, был бы скандал.
– Как ты? – спрашивает Дар, и я честно отвечаю севшим голосом:
– Никак.
Он подходит и стискивает меня в объятиях, заставляя уткнуться носом в его плечо. И это лучшее, что случилось со мной за последние несколько часов. Стою, прикрыв глаза, и даже не сразу замечаю, как по щекам начинают течь слезы, а вместе с ними приходит облегчение, словно внутри разжимается тугая пружина.
Мы еще какое-то время просто стоим обнявшись. Я слушаю биение сердца Дара и потихоньку прихожу в себя, словно напитываюсь исходящими от него силой и спокойствием. Только когда Дар чувствует, что я успокоилась, он ведет меня к магмобилю и помогает сесть внутрь.
Первое время мы молчим, но я ощущаю поддержку Дара через мою руку, которую он сжимает в своей. Даже молчание между нами уютное.
– Надо заехать к Лестрату, – наконец озвучивает он мою мысль.
– Согласна. – Я киваю. – Значит, ребенок… Я подозревала нечто такое. Но как же много вопросов! Зачем его ребенку портить мне жизнь?
– Сложно сказать… Вряд ли у психически повернутого идиота могли получиться нормальные дети.
– Думаешь, он кого-то брал с собой… к своим куклам?
От одной мысли волосы на затылке шевелятся. А Дар молчит, и это молчание красноречивее любых слов.
– Этот мужик… – Дар подбирает слова. – Он был сильно старше твоей матери?
– Ну-у… – Я пожимаю плечами. – Лет на десять. А может, плохо сохранился… кто же его знает?
– То есть диапазон возраста ребенка от десяти лет (десятилетка такое организовать не мог бы) и до тридцати?
– Возможно, но, знаешь… Мне кажется, это мой ровесник. И он учится в колледже, потому что проблемы начались тогда, когда я
