Коммунальная опера - Владимир Вестер
– Иди-ка соседей порадуй, – сказала мама, – а мы тут с дядей пока кое-какие моменты по жизни обсудим. Ты ведь теперь у меня, как все, но все равно мой единственный. Иди, я тебе поцелую!
Мама его поцеловала, и он, схватив со стола фотографию, выбежал в дверь. И жизнь потом не раз награждала его аплодисментами.
Радио
Радио висело в комнате, на двух шурупах, крепко ввернутых в стену. Собственно говоря, это было не совсем радио. Это был, по словам мымы, репродуктор городской радиотрансляционной сети. Изнутри он был всегда настроен на музыку и человеческие голоса, а снаружи его украшала белая пластмассовая чайка.
Клюев любил слушать это радио. Последние известия или какую-нибудь героическую оперу. Известия иногда попадались хорошие, оперы – еще лучше. Сидя на стуле или лежа у себя за шкафом, он с восхищением слушал, слегка приоткрыв рот.
Читать он еще не умел. Книги казались ему большой человеческой тайной, сделанной из бумаги. Телевизора у них с мамой тогда тоже не было. Но зато были соседи. Или жильцы. Все они жили в длинной квартире на пятом этаже большого каменного дома.
Клюев с мамой занимали одну комнату в этом своеобразном мире жильцов. Кроме радио, висевшего на стене, в их комнате были трехстворчатый шкаф с зеркалом, стеклянная люстра с висюльками, две кровати, стол и стулья. Шкаф стоял таким образом, что за ним мог спокойно спать Клюев. Он там и спал, потому что за шкафом ему никто не мешал слушать радио и видеть сны.
Длинная квартира круглые сутки жила своей жизнью, интенсивность которой по вечерам достигала высот. Вокруг становилось раз в десять многолюдней, чем днем. За стеной кто-то пел, где-то передавали футбол, кто-то кашлял, а кто-то вел себя тихо, потому что его не было дома. А в кухне стояла неподвижно на подоконнике бутылка с подсолнечным маслом, и трое неразлучных друзей-шоферов разглядывали в табачном дыму заграничный глянцевый журнал с ослепительной брюнеткой на такой-то странице…
Об этой сложной, многомерной жизни ничего не говорили по радио. Иногда намекали, но Клюев этого еще не понимал. Зато если кто-либо из соседей шумно мылся в громадной пожелтевшей ванной, то мама об этом говорила: «Чистоплотные люди живут! Все как один певцы!» Тогда он бежал к двери ванной и кричал: «Петр Палыч! Вы слышали, что о вас моя мама сказала?»
Человек за дверью не слышал. Он пел и не слышал. Он не был профессиональным певцом. Он не был профессиональным летчиком, хирургом, милиционером, почтальоном, инженером, физиком, химиком, фотографом, животноводом, а также машинистом. Он не водил тяжелые составы через всю страну во Владивосток. Он свою известность получил, потому что работал в машбюро оператором пишущей машины.
Клюев не знал, почему у него такая профессия. А сосед знал. Это был полный, низкого роста мужчина с круглым, как обеденная тарелка, лицом. Его фамилия была Бочкин. Такие люди о себе, как правило, что-то знают. Он утверждал, что занимается своей работой не потому, что делать ему больше нечего, а в честь своей единственной тети Наташи по отцовской линии. Он говорил, что его тетя Наташа когда-то работала в издательстве на углу. Потом была война, и во время войны в издательство попала фугасная бомба весом килограммов 800 взрывчатки. А потом, уже после войны, здание восстановили и открыли в нем кинотеатр. А раньше, по его словам, там издавали много интересных книг. Эти книги сочиняли писатели. Они приносили рукописи в издательство и отдавали их тете Наташе. Она по десятью пальцами перепечатывала рукописи на машинке. Один раз она перепечатала на машинке невероятный по величине роман, который назывался «Декамерон». Его принес один переодетый в монаха писатель, которого звали Джованни Боккаччо, хотя на самом деле это был псевдоним. На самом деле фамилия писателя была такая же, как у соседа: Бочкин. На этом заканчивалось сходство соседа с переодетым монахом. Тем более что не монах, а сосед хотя и носил металлическую расческу в нагрудном кармане пиджака, однако никогда не пил кружечное пиво под парусиновым тентом ближайшего открытого кафе. Звали соседа Петр Палыч. Писал он не на итальянском языке и не каждый день.
Клюев вскоре после восьми часов вечера приходил в комнату к Бочкину. Вежливо приоткрыв дверь, он сначала входил, затем стоял, затем спрашивал:
– А почему, Петр Палыч, вы сегодня не пишете?
–А мне, юный хозяин страны, Боккаччо не советует, – отвечал тот. – Ты, Петр Палыч, говорит, сегодня на работе слишком замордовался. Так что ты сначала ванну прими, а после садись за свой роман. Авось, два слова за вечер напишешь. Или в Италию съездишь. Ты, юный, когда-нибудь ездил в Италию?
– Нет, я только к бабушке ездил.
– Эх! А в Италии как хорошо! Как там восхитительно! Там много фонтанов, тонких макарон, католических монахов, киноактрис, полицейских, статуй, картин, мотоциклистов, вина и все там поют. Вот так: «Кто мо-о-о-жет с маманей сравниться с твоей!»
Тут мама появлялась в дверном проеме и говорила строго:
– А ну, мальчик, быстро спать!
Затем Петру Палычу:
– А вы, Петр Палыч, не провоцируйте юное создание счастливой заграницей. Вы бы сами сперва туда съездили, а потом утверждали.
– А что? – Петр Палыч радовался, потирая руки и на глазах молодея. – Идея ясная. Скажите мне только одно, дорогая моя и красивая Анна Николаевна: денег где взять на поездку? Как мне на работе отпроситься? Не член же я партии, закоренелый не член!
– А вы накопите.
– И то верно! Надо, очень надо! Завтра же куплю на рынке цветную глиняную свинью с прорезью на спине и буду в нее каждый вечер серебро кидать достоинством в двадцать копеек. Всё, какое останется у меня от всех моих текущих расходов!… Эй, куда же вы, маманя с сыном?
Это был праздный вопрос, недостойный и тени Боккаччо. Мама не верила ни одному слову соседа. Она была беспартийной и по себе знала, что такое замордоваться на работе. А про соседа она говорила, что он самый настоящий придумщик фантастического. «Сковородку за собой не моет, денег у него нет и жениться ни на ком не хочет. Именно что Бочкин, а не Боккаччо. Поэтому ты включай погромче радио, когда
