Дочь врага Российской империи. Гимназистка - Василиса Мельницкая
Я ущипнула себя за руку. Однако, больно. Я не сплю.
Внезапно я поняла, что верить или не верить Маре — вопрос решенный. Я уже поверила, уже приняла решение. И теперь попросту глупо сомневаться в реальности происходящего.
Упав на подушку, я долго пялилась в потолок. Просто так, без всяких мыслей. А потом…
Российская империя или Римская — без разницы. Мне придется выживать в ином мире и в ином времени. Позаботиться обо мне, похоже, некому. Значит, я сама о себе позабочусь. И проблемы буду решать по мере их поступления.
В коридоре хлопнула дверь, громыхнули чем-то металлическим. Я завернулась в одеяло, закрыла глаза и притворилась спящей.
Первый этап — сбор информации. Пока воспоминания разрозненные и нечеткие, придется вести себя осторожно. Николая Петровича не удивляет потеря памяти, значит, часть нелепостей, которые я, безусловно, совершу, можно списать на нее. Главное, не расслабляться. И понять уже, наконец, где я нахожусь. В смысле, какая она… Российская империя.
Начало дня прошло бестолково. Утренние процедуры, завтрак — все, как в обычной больнице. В деталях разница чувствовалась. Тот же завтрак: пшенная каша, кусок масла, кусок белого хлеба, сладкий чай. В моем мире его принесли бы в палату, каждое блюдо — в отдельном контейнере, чай — в пакетике. И заваривать его я отправилась бы к кулеру. Здесь же…
Медсестра принесла мне тапочки и байковый халат, расчесала волосы и заплела их в косу, отвела в столовую. Там мне выдали кашу в тарелке, подтаявший кусочек масла и ломтик батона на блюдце, а чай налили в жестяную кружку из такого же жестяного чайника с носиком. Кажется, Российская империя несколько отстала в развитии от моего родного мира. С другой стороны, я легко узнала и кашу, и масло, и чай. И вкус у них был такой же, как в моем мире.
— Новенькая? — спросила соседка по столу, сероглазая блондинка с бледной прозрачной кожей.
Я кивнула, наворачивая кашу. Есть хотелось так же сильно, как ночью — пить.
— Мура, — представилась она, размазывая свою порцию по тарелке. — Тебе сколько лет? Мне двенадцать.
Я чуть не поперхнулась кашей. Выглядела она от силы на восемь. Или на девять, с натягом.
— Яромила, — все же ответила я. — Семь.
Воровато оглядевшись, Мура предложила:
— Хочешь добавки?
— А можно? — От добавки я не отказалась бы, но что-то подсказывало, что в больничной столовой мне ее не получить.
— Ага. Поменяемся тарелками, пока никто не видит.
Я не согласилась бы. Мура определенно плохо питалась. Не знаю, по какой причине, но выглядела она заморышем. Отбирать у таких еду, даже по их желанию… как-то некрасиво.
Но Мура уже вцепилась в мою опустевшую тарелку, потянула ее к себе, подпихивая мне свою.
— Как не стыдно!
Возле нашего стола материализовалась медсестра. Не подошла, а именно выскочила откуда-то, как черт из табакерки.
— Яромила, нельзя отбирать еду у слабых! — Ее голос звучал громко, звонко, и все присутствующие обернулись в нашу сторону. — Немедленно отдай тарелку Мурочке!
У меня челюсть отвисла от такой наглости. То есть, я еще и виновата? Да я пальцем не прикоснулась к чужой тарелке!
Мура молчала, отвернувшись. Подставила — и в кусты.
— Я ничего не отбирала, — четко произнесла я. — Если не верите, поищите на тарелке отпечатки моих пальцев. Их там нет!
Последнее, пожалуй, лишнее. Что, если в этом мире ничего не знают о дактилоскопии? К тому же, оболганный ребенок семи лет навряд ли будет так оправдываться. А, ладно! Если что, скажу, что люблю детективы. Имею право.
— Она не брала, — вдруг сказал кто-то за моей спиной. — Мурка опять есть не хочет. Я все видел и слышал.
Обернувшись, я увидела мальчишку, такого же пациента, как и остальные дети. Старше меня года на два или три, во всяком случае, внешне. Темноволосого и… симпатичного.
— Да? — Медсестра растерялась, но на своей правоте не настаивала. — Хорошо, Матвей. Я тебе верю. Спасибо. — И опять обратилась ко мне: — Яромила, прости, пожалуйста. Доедай и возвращайся в палату. А ты… — Теперь она повернулась к Муре: — Или съешь все сама, или придется кормить тебя через трубку.
Губы Муры задрожали, по щекам покатились слезы. Я поспешила запихнуть в рот бутерброд, чтобы избежать душераздирающей сцены. Терпеть не могу больницы! И больных детей! И…
— У нее анорексия. Знаешь, что это такое?
Я обнаружила, что стою в коридоре, у окна, обеими руками вцепившись в подоконник. Да так крепко, что костяшки пальцев побелели. А рядом — тот самый мальчишка, что спас меня от несправедливого обвинения.
— Знаю, — выдохнула я.
— Она уже идет на поправку. И она не злая. Ее прокляли.
— Мне это зачем?
Не хотелось быть грубой, но и вести беседу о чужой болезни, когда в своих проблемах не разобралась, выше моих сил.
— Не знаю, — ответил Матвей. Кажется, так его звали. — Может, так будет легче ее простить?
— Я не злюсь.
— Заметно, — усмехнулся он, кивнув на мои руки. — Или тебя тоже прокляли?
— Меня сожгли, — вырвалось у меня против воли.
Матвей побелел и отпрянул.
— Ты… та самая…
Веселая же меня ждет жизнь, если тут даже дети знают, кто я такая! Знают… и ненавидят. Впрочем, продолжить Матвей не успел.
— Мила, вот ты где! — К нам подошел Николай Петрович. — Пришел следователь, он хочет с тобой поговорить. Пойдем.
— Но я ничего не помню, — запротестовала я.
Только следователя и не хватает! Я еще ни в чем не разобралась!
— Пойдем, — мягко произнес Николай Петрович, беря меня за руку. — Ничего не бойся.
Глава 4
Следователя, лысого дядьку с пивным пузиком, определенно не интересовали подробности произошедшего. Он спросил, как меня зовут, и я ограничилась именем, памятуя о словах Мары, что я уже не Морозова. Его это вполне устроило.
— Расскажи, что случилось, — попросил он.
— Не помню, — ответила я.
— Совсем ничего?
Его голос звучал ровно и безразлично. Ни участия, ни удивления, ни раздражения. Ничего, что могло бы выдать отношение следователя ко мне. А взгляд он прятал. Не думаю, что специально. Скорее всего, не видел никакого смысла в том, чтобы на меня смотреть. Гораздо эффективнее сразу составлять
