И все мои девять хвостов - Мила Коротич
Саша похолодела. Он говорил явно не с ней, а со щенком, но она почувствовала, что к ее собственному затылку словно нечто холодное приложили. Аж мурашки по спине побежали. И тут мужчина перевел взгляд на нее, улыбнулся.
– Про холку запоминайте – пригодится!
Кислицкая подхватила возвращенную собачку, и та опять ожила – полезла в рукав прятаться. Да и Саше стало не по себе – новый знакомец улыбался чуть снисходительно, как взрослые смотрят на детей, и у нее не исчезало ощущение холодного прикосновения к шее. Но тут зазвонил телефон…
Глава 2
Цветущая слива роняла лепестки. Лунный свет заливал одинокий куст на ночной поляне. Лепестки, кружась и ласкаясь, падали прямо в ладонь. Невесомые, нежные. Как хорошо здесь, почти спокойно. Но тут ветер сменился и разом вырвал лепестки из руки, они взлетели и упали камнем. Захотелось оглядеться. «На этой залитой луной поляне, под сливой, ты не одна» – смутное ощущение становится пониманием. А потом раз – и ты точно это знаешь! В самом центре лесной поляны, словно на арене, стоит дикая слива, и кто-то смотрит на нее с другой стороны. Два желтых глаза из темноты сосен. Потом еще два, и еще. Холодок бежит по спине: «Окружают!»
Желтые огоньки парами вспыхивают то тут, то там. Кто тут, что им надо? Горло перехватывает, и даже сип не слетает с губ.
Луна очертила круг на поляне, но кто там, в темноте, за краем круга, за краем голубоватого света? Кто смотрит из сумрака, кто они, что им надо?
Два желтых огонька приближаются, и вот уже силуэт рисуется в отсветах. Ребенок, маленький ребенок. Видны его пухлые плечики, круглые щечки. Он улыбается, и щечки становятся еще круглее. Желтые огоньки – его глаза – от улыбки становятся узкими щелочками. И невозможно сдержать ответную улыбку. И тогда желтоглазый мальчик смело шагает в круг лунного света и приветливо машет рукой. Шаг, другой, третий – и он уже рядом, как быстро! И не заметишь, как он шмыгнул под сливу и оттуда, из-под нижних веток, присев, манит к себе. Улыбается, белые зубы аж с голубым отливом, а сам он, теперь точно видно, – рыжий, почти как его глаза.
Мальчик прижимает пухлый пальчик к губам: «Тсс!» – и снова манит нагнуться. Что ему надо? Но не оставишь же мальца ночью под деревом. Однако стоило только чуть-чуть к нему нагнуться, как – о ужас! – он бросается на шею, скулит и начинает облизывать горячим шершавым языком! А запах, фу! Псина!
…Саша проснулась: найденыш стоял у края кровати и лизал ее в нос! Гадость, теперь неделю не отмоешься от запаха псины!
Она толкнула рыжего щенка, раздосадованная. Тот шлепнулся и заскулил жалостливо: «Аи-аи-аи-аи!» Переваливаясь на подкашивающихся лапках, скорее забрался под старенькое кресло у стены и, поскулив уже там, затих. Саша накрылась с головой одеялом – так стыдно ей стало. Малявка ведь не виноват…
– Маленький, ну, прости, прости меня!
Она спустила ноги с кровати, пошарила в поисках тапочек, но нашла лишь одну. И та оказалась мокрой! Из-под кресла уже ничего не было слышно. Затих, мелкий пакостник! И уже с недобрыми намерениями Саша направилась к креслу. По пути, на счастье щенка, под руку не попалось ничего длинного или тяжелого.
– Иди сюда, мелочь пузатая! – торжествовала Кислицкая, предвкушая, как натыкает шкоду в тапочку носом и выгонит прочь, туда, откуда приблудился. Он сам себя загнал в ловушку, под старое кресло с коробом. – Я вытащу тебя за ушко и на солнышко! Не-ет, за холку, как дядька вчера учил!
При воспоминании о вчерашнем Саша зябко повела плечами, а щенок вдруг заскулил, забился, словно тоже вспомнил. Она нагнулась уже к креслу, глянула в темноту, а оттуда – два желтых глаза, как в сегодняшнем сне! Вот только малыш не потихоньку вышел, а рванул вперед и – вот негодяй! – снова сбил ее с ног, как вчера. И скорее под кровать!
– А ты чего на полу сидишь, Сашенька? – раздался голос Михалны.
Подслеповато щурясь, грузная квартиросдатчица стояла в дверном проеме. Она никогда не пыталась выглядеть городской жительницей: цветастый байковый халат был практично подвязан передником из полотенечной ткани, на голове – ситцевый платок; хлопковые чулки простой вязки и толстые носки завершали образ Михалны. Бабуляка бабулякой, и если бы не золотые серьги-шарики и толстое золотое же обручальное кольцо, то можно было бы принять ее за несчастное бедное существо, еще заставшее царя, а остальных уже не помнившее. Отнюдь – и видела, и слышала, и считала Михална хорошо: попробуй задержи плату за времянку! Старушка так могла зыркнуть, так сказануть, что мало не покажется. Правда, в огороде она вкалывала еще лучше, и просроченную плату можно было отработать прополкой грядок. Но грядок было так много, а контроль так строг, что лучше уж отдать деньгами… Это студентка Саша испытала на себе. Одна только слабость у Михалны имелась: аллергия на собак. Потому-то нюх у ее рыхловатого носа был тонкий.
– Потеряла что-то, дочка? – не унималась квартирная хозяйка.
И оглядывать комнату начала. Саша готова была поклясться: Михална принюхивается!
– Тапочку! Тапочку достаю вторую, – забормотала Кислицкая. – Вчера растеряла все в темноте.
– Ой, да. Ты вчерась припозднилась, дочка! Да еще и на такси приехала. Разбогатела? Или ухажер завелся состоятельный?
Такие вопросы вогнали Сашу в краску, а Михална, как рентгеном просвечивая, обводила взглядом комнату.
– Мне еще показалось, что вроде как собачка у тебя тут скулила, нет? А то ж ты знаешь, я собак-то не переношу, не смогу дышать. Была у меня жиличка такая хорошая, умница, платила вовремя, тихая, но устроилась работать в приют собачий, пришлось ей отказать – больно псиной пахла…
Ноздри Михалны раздувались теперь отчетливо. Она шарила глазами, уже не скрываясь… Намек был ясен. Да какой уж тут намек – прямым текстом сказано: «Пшла вон со своей собакой, если что!»
Щенок сидел под кроватью тихо-тихо, видно, все понимал и не высовывался. А у Саши было стойкое ощущение, псиной пахнет так, что хоть топор вешай: и руки, и лицо, и погрызенная тапочка. Кислицкая видела даже клочки рыжей шерсти на обивке кресла. Благо кресло было тоже рыжее и рваное местами. С ужасом она ожидала, что вот-вот щеки хозяйки запылают, глаза наполнятся слезами и разразится она чихом и проклятиями…
– Ну, ты не
