Андрей Прусаков - Я – утопленник
Он не отвечал, понемногу отступая. Чего он боится? Ведь я же – не монстр!
– Я не сделаю тебе ничего плохого! – говорил я, продвигаясь к приятелю, но тот все пятился. – Ты же мой друг! Мне нужна твоя помощь, Костя!
– Не подходи! – выдавил он, и я проклял все фильмы ужасов. Да он же меня черт знает кем вообразил! Я выдернул нож и отбросил в сторону. Приятель вздрогнул, в ужасе переводя взгляд то на меня, то на лежащий на камнях нож без малейших следов крови.
– Да подожди ты! – Я не выдержал и бросился к нему.
Костик развернулся и пустился наутек. Я преследовал его, но Костя бил все рекорды. Я начал отставать.
– Да если б я хотел! – задыхаясь, крикнул вослед я. – Я бы давно… Трус несчастный!
Костик скрылся за углом. Я остановился. Вот и выложил правду. И что теперь? А ничего! Вряд ли Костя расскажет это кому-нибудь, ведь ему никто не поверит. Я горько усмехнулся. Как он драпал! Теперь я для него – монстр, Квазимодо. Даже лучший друг сбежал, и Юлька не сможет понять и простить. Я один, я совершенно один!
Мне стало так худо, что дальше некуда. Как жить? Как жить мертвецу?
Не обращая внимания на жгущий тело воздух, я побрел куда глаза глядят. И вышел к Таврическому.
Старый сад был, как всегда, прекрасен, только сейчас его летняя красота лишь раздражала. Волоча ноги, словно осужденный на смерть, я брел по знакомым дорожкам, почему-то вспоминая детские годы. Вот здесь мы бегали, в пятнашки играли, а тут – в «царя горы». Каналы, по которым десять лет назад я плавал на самодельных плотах, сильно высохли – теперь не поплаваешь. Большой пруд зарос ряской и камышами, утки и чайки облюбовали обмелевшие берега. Со стороны стадиона неслись крики игравших в футбол мальчишек, где-то смеялся ребенок, и никто, никто не знал, что у меня на душе!
Черные мысли заволокли голову тоскливой и безнадежной пеленой. Как ни старался я забыться, тупо разглядывая гуляющих людей, ничего не получалось. Слова Коврова набатом гудели в моей голове, оглашая смертный приговор. Как жить дальше? Как быть?
Я растерянно смотрел по сторонам, едва не столкнувшись с проезжавшим велосипедистом, и перехватил заплаканный детский взгляд, брошенный на меня лишь на мгновенье. Я увидел: жалкий деревянный кораблик с бумажным парусом, нанизанным на оструганную ветку, медленно уплывал от берега, и ребенок уже не мог достать его. В руке малыша болталась оборванная нитка.
– Что случилось? – Я остановился перед мальчиком. – Уплыл?
– Да, – горестно поведал он. – Вот. Нитка порвалась.
Почему-то он не просил достать кораблик. Маленький, но гордый. Я присел на корточки у самой воды. Камни мокрые и скользкие, но я не боялся упасть. Когда смерть так осязаемо близка, что, кажется, ты можешь ее потрогать, становится безразлично, будешь ты выглядеть смешным или жалким. Ты неуязвим. Теперь я никого и ничего не боялся, не думал о деньгах или карьере. Все соблазны мира рухнули в один миг, отделяя зерна от плевел, то, чем живешь, от того, для чего живешь. Я изменился, ощущая себя в большей степени личностью, чем при жизни. Только более одиноким.
Я вздохнул и погрузил ладони в воду:
– Хочешь, фокус покажу?
Он молчал. «Какие фокусы, – прочел я по блестящим от слез глазам, – мой кораблик…»
– Смотри!
Невидимые глазу нити протянулись под водой. Кораблик вздрогнул и стал разворачиваться, а потом, повинуясь мне, быстро поплыл к малышу. Презирая законы природы, он плыл против ветра, плыл, гордо подпрыгивая на гребнях крошечных волн. Я смотрел на мальчика: как его лицо, заплаканное и печальное, меняется, становясь радостным и счастливым, как руки бережно прижимают к груди потерянное и возвращенное счастье. Это длилось секунды, но я мог бы смотреть на это вечно…
– Спасибо, – сказал он, разорвав вечность, и я заплакал. Заплакал не глазами – мыслями, понимая, что именно сейчас мне открылось. Я повернулся и пошел прочь.
Часть вторая
Живой
Я возвратился домой. Не снимая обуви, прошел в комнату и сел у окна. Мною владела тоска, смертельная тоска. Когда знаешь, что обречен и ничего изменить не можешь. Я сидел дома, но это был не мой дом. Я смотрел в окно на мир, но это был не мой мир. Уже не мой, практически не мой. Большая часть меня уже смирилась с поражением. «К чему дергаться, – думал я, – ты ничего не в силах изменить, ты – безнадежно больной, безнадежно мертвый… А ведь все было так хорошо, хотя и трудно; я почти привык к быстросохнущему телу, наладил отношения с Юлькой… И вот: скоро исчезну. Все зря, все напрасно!»
Юлька звонила несколько раз, но я не брал трубку. Я не мог ни с кем разговаривать. И тем более – с ней. Она бы сразу догадалась, что со мной что-то не так, стала бы расспрашивать, а мне это ни к чему.
Мрачные мысли разрастались и множились, заполняя комнату почти осязаемым унынием и страхом. Я чувствовал их холодные липкие прикосновения, и мне казалось, что над головой у меня повисла астральная проекция Слизня и жуткие шевелящиеся щупальца касаются волос. Не в силах это вынести, я поднялся и вышел на улицу.
Я брел, ничего не видя, словно осужденный на казнь. Как назло, погода была хорошей. Для людей. Закатное солнце отражалось в стеклах насмешливо-игривыми бликами. Каменные морды зданий проплывали мимо, но я чувствовал, как скалятся мне в спину вонючие пасти парадных. «А есть ли здесь вообще люди, – думал я, не замечая прохожих. – И к чему они мне?» Тоска и жалость к себе вдруг сменились ненавистью. За что все это мне? Что я сделал? Или не сделал?
Поток самокопания прервал огромный лохматый пес, с диким лаем набросившийся на меня. Его хозяин, неторопливо выгуливавший собаку, едва не упал, когда животное с силой дернуло поводок.
– Ты что! Сидеть! – Он вовремя осадил рычащего пса, чуть-чуть не допрыгнувшего до моей груди, и ударил его поводком. – Паразит!
Не обращая внимания на ругань хозяина, пес угрожающе рычал сквозь намордник. Я быстро пошел прочь. Не из-за того, что боялся собаки. Не хотел, чтобы ее наказывали за то, что она чувствует.
Я шел куда глаза глядят, и ноги принесли меня к лавре. Мне было нужно с кем-то поговорить, кому-то высказаться. С Костей не вышло, а Ковров наверняка поймет. Ведь он тоже любил…
Лавра уже закрылась, и пришлось лезть через ограду.
Павел Иванович, как всегда, пребывал в задумчивости, сидя на могильной плите. Я подошел, и он взволнованно вскочил на ноги:
– Андрей, вы видели ее? Показали медальон?
– Нет, – ответил я. – Не смог.
Я хотел добавить, что делать мне больше нечего, как показывать медальоны… Но сдержался и промолчал. Впрочем, мое лицо наверняка меня выдало.
– Простите, я даже не поздоровался… После того как вы рассказали мне о Дарье… я думаю только о ней, – извинился Ковров, и мне стало стыдно. Впрочем, не настолько, чтобы все бросить и бежать к ней с медальоном. Свои проблемы всегда ближе.
– Павел Иванович, я обязательно вам помогу… Но не сейчас. Мне нужно кое-что узнать. Вы же говорили, что я еще не совсем умер?
– Говорил, и это так.
– Скажите: у меня есть хоть какой-то шанс снова стать живым? Ведь если я наполовину мертв, значит, и наполовину жив! Ведь так? Я не хочу исчезать! Я согласен быть мертвым, но я не хочу исчезать!
– Вы привязаны к миру людей, так же как я. Вот почему мы понимаем друг друга. – Ковров вздохнул. – Честно вам скажу: не знаю случаев воскрешения из мертвых, не считая библейских. Но я – не Иисус, а вы – не Лазарь. Всем, кого я знал, мне и вам, даются сорок дней, и каждый распоряжается ими по-своему. Я лишь могу посоветовать: проживите их так, чтобы потом не было горько. Потому что эта горечь останется с вами всегда. Но я не говорил, что это невозможно! – видя мое вытянувшееся лицо, поспешил сказать Ковров. – Помните, в Библии: «Вы можете горе сказать – перейди, и она перейдет!» Если есть вера.
– Нет у меня веры.
– Есть! Есть! Если спрашиваете – значит, надеетесь! Вот я надеялся, что Дарью увижу, думал о ней, мечтал. Потому что жить больше было нечем… И вдруг пришли вы, сказали о ней – и теперь у меня появилась вера. Веры без надежды не бывает!
Я ощутил, как внутри разгорается огонь. Вместо слез меня пожирало иссушающее душу пламя. Теперь я понимал, почему Архип ненавидит людей. Завидует! И готов убивать, чтобы хоть немного быть похожим на человека, иметь тело, чувствовать и жить. Призраки тоже живут, взять хотя бы Коврова, но разве это жизнь: полупрозрачным, невесомым?
Мне дали фору в сорок дней. Скоро аванс закончится, придется платить. Либо своей жизнью, либо чужими. Третьего не дано.
– Я знаю, кто может вам ответить, – прошептал вдруг Ковров. – Но я бы не советовал их спрашивать. Да и не скажут они вам.
– Кто?! Скажите, кто?
– Я знаю троих, – Ковров снизил тон, произнося последние слова шепотом. – Водяной не такой уж древний, но может что-то знать, есть еще Леший и…
