Лариса Романовская - Вторая смена
Я замираю у зеленой крашеной стены, сдираю перчатки, сбрасываю с себя плащ. Как перед расстрелом в фильмах про войну. Но сейчас не до киношных сравнений. Серьезно вмешаться, прогнать давнюю цепкую болезнь, отсрочить смерть – я не имею права. Зато я могу проводить. Сделать так, чтобы не было страшно.
Именно чужая боязнь неведомого так давит на Анютку и слегка цепляет меня. Готовясь к работе, входя в чужую печаль, как в ледяную воду, я успеваю улыбнуться – краешком сознания, уголком рта. Если Анька в таком возрасте ловит «запрос» и чует чужую смерть – значит, девчонка далеко пойдет, потенциал хороший. А если я сейчас такое нелегкое ведьмовство проверну, то и у меня с силами все неплохо.
Мирской тут у нас… Фамилия – Мирской. Урожденный Минскер, Борис Аронович, тысяча девятьсот тридцать четвертого года рождения. Может, и тридцать пятого – он документы много менял, жизнь заставила. Но неважно, семьдесят пять ему или семьдесят четыре, больше уже не исполнится.
Сердце еле держится, сил у него нету. А потому многоуважаемый Борис Аронович, который для своих кем только не был – и Бобом, и Борухом, и дедой Боей, а для мамы своей, давно, еще до войны, был Бобриком, Бобренком… Он сейчас уходит, насовсем. Где упал – там и умирает. На кухне, возле плиты. Встал из кресла, пошел чаю заварить, сердце прихватило. И не отпускает.
Дома никого нет. Один сын в эмиграции давно, другой по контракту уехал, на пару с женой. Внучка с ребенком в поликлинике сидит, под дверью логопедического кабинета. У них запись на шесть пятнадцать, но пока оденутся, соберутся и домой придут… Не успеют, даже если я им сделаю фальшивый вызов на мобильник. Отсчет идет на минуты, в крайнем случае на четверть часа. Придется самой.
– Жень, ты обиделась? – Темчик дергает меня за руку, за рабочую.
– У меня человек умирает. Не видишь разве?
– Сейчас скорую! Где он?
– В окне… – Некогда объяснять, но допустить, чтобы Темка скакал по гаражным закуткам, вызывая сюда неотложку, тоже не с руки. – Вот, зай, смотри!
Я тыкаю пальцем в нужное окно – уже совсем черное, без закатной подсветки. Так малышам хорошо луну или звезды показывать. Сокращать жестом расстояние. Я словно приближаю картинку в рамке. Ведьмачу, веря, что мы мгновенно в квартиру перенеслись, просочились сквозь стекло: бесплотные, невидимые, как ангелы смерти или кто там ближе по вере Борису Ароновичу?
Может, он нас учуял? Ну шевельнулся, глаза под веками дернулись. А открыть – сил нет. И очень страшно ему в неизвестность падать. Пальцы скользят, цепляются за воздух, ищут поддержки. Того, кто подхватит, встретит… Потому что падать или бежать, не просто так, а к тому, кто тебя ждет, – совсем другое. Как оно на самом деле будет, я не знаю, ведьмам на ту сторону жизни официально ход заказан.
– Не бойся… Ай, ну что же ты, Бобрик? Такой храбрый мальчик.
Я почти не смотрю на его морщинистое лицо – оно страшное, как наизнанку вывернутое. И на неожиданно влажные тренировочные штаны я тоже не смотрю. Меня волнует голос. Тот, которым когда-то утешали мальчика Борю. Он столько лет не слышал ее. Уже скоро.
– Бобренок, ты не бойся. Я же рядом. Все будет хорошо…
Меня нет в этой кухне. Я у гаражей осталась. Стою, голову вверх задрав. А мои слова тут плывут, от стен отражаются. Проникают, отвлекают, успокаивают.
– Ну что ты, Бобрик? Все ведь уже хорошо. Все…
Похож голос или нет – я не знаю. И Борис Аронович Мирской, скончавшийся третьего апреля две тысячи девятого года, тоже уже не знает.
Мы курим все в том же гаражном закутке – как два сопливых подростка, которым больше некуда приткнуться, с этими их неловкими желаниями и неудержимыми слезами. Темчик сидит на корточках, я – на заботливо подставленной картонной коробке.
Сейчас встанем, пойдем домой, нас Анька ждет. Сядем ужинать, телик врубим, потом Темка в комнату за компьютер пойдет, а я белье развешу и у Аньки уроки проверю, какие-нибудь. И снова стану перебирать разные сомнительные безделушки, искать закладку, просроченный аргумент. Надо только не подпускать Аньку к окнам в тот момент, когда к соседнему подъезду причалит медицинская спецмашина, вызванная родственниками покойного Бобренка. То есть Мирского Б. А. Потом с ними поработаю.
– Жень, ты ему вот так зачем?
– Работа такая. Научишься, – неловко улыбаюсь я. – Это очень просто. Если захочешь, то…
– Не знаю. Может, не захочу. – Темчик бросает на землю окурок.
Он же убивать умеет. Переквалификация нужна. Надо, чтобы кто-то из наших мужиков объяснил про такое, я могу не справиться.
Из кармана Темкиной куртки выглядывают мордочки шерстяных носков. Во внутреннем кармане лежит ствол.
* * *С соседями, естественно, повезло. До буйного отпускного сезона оставалось два месяца, поезд шел наполовину пустой. Или наполовину полный, если кому угодно.
Савве Севастьяновичу было угодно размышлять под ненавязчивый храп. Сразу, как отъехали из Витебска, сосед улегся на свою полку и засвистел, оставив в его распоряжении подернутый скатеркой стол. Савва Севастьянович честно водрузил туда ноутбук, крышку откинул, но дальше дело не пошло. Рапорт не вытанцовывался на искусственном белом листке, строчки подпрыгивали в такт ласковой тряске.
По коридору мягко прошел случайный пассажир – звук шагов наметился и сразу утонул в красном ворсе вытертой дорожки. За стенкой добродушно переругивалась пожилая пара: Старый приметил супругов еще на вокзале. Не надо им мешать помощью – на ближайшем перегоне уже помирятся, а пока до своего Смоленска доберутся, снова поцапаются всласть.
Старый не шевелился, смотрел в окно на загустевший закат. Не мог сосредоточиться. Отвлекался то на слабый назойливый стук ложечки в опустевшем стакане, то на тяжелый запах, въевшийся в пальто. Так и будет смердеть до Москвы. Под стать запаху были воспоминания о визите на местное кладбище.
Сегодня утром Савва Севастьянович бродил между могил, искал нужную. На табличку или памятник не надеялся, ориентировался по следам, пробовал углядеть неведомые мирскому глазу ромашки-радужки, вечный звон, квадратные корни. Или, может, молодильную яблоню здесь в свое время посадили? Однако ничего такого на глаза не попалось. Маленький памятник отыскался сам. Ни фотографии, ни фамилии. Только имя – «Марик». И дата под ним. Год рождения и смерти у Марфиного сына совпадал.
Могила чистая, такая, будто здесь пару дней назад прибирались. Фаддей хозяйничал. Давно, лет эдак семь назад, а то и все пятнадцать. Больше никто из Сторожевых сюда не заглядывал – если только Марфа мысленно.
Обычное захоронение, ничего, кроме младенца, тут не найдешь. Но Старый все равно спустился, проверил. Потом сидел на облупившейся скамейке, поглаживал белую плитку памятника, неловко молчал, не решаясь уйти с потревоженного места.
Потом были прогулки по адресам, на которых некогда квартировала Ирка-Бархат. Сколько она местной Отладчицей проработала? Лет тридцать, не меньше. Много квартир сменила. Начала со съемной комнатушки у Смоленского рынка, а уезжала из приличной квартиры на площади Победы. Старый обшарил даже новостройки на месте давно снесенных деревянных домов.
Заодно приметил: судя по тому, что в городе творится, Фаддей в последнее время с участка отлучается – на пару дней, а то и на неделю. Надо будет этот момент разъяснить. Конечно, не официальным запросом в минскую Контору. Савва даже собирался нанести Сторожевому визит: чего себя скрывать, на кладбище так наследил, что мало никому не покажется. Но тут в телефоне запищали, забурлили новости, сильно осложнившие и без того непростой ход событий. Фонька учудил, проявил инициативу на месте, из желания решить поставленный вопрос в кратчайшие сроки. Такой энтузиазм обнаружил, что хоть записывай Афанасия в диверсанты. Фонька от щедрот душевных мог барышень с панталыку сбить и Ростю заодно вдохновить на подвиг.
По всему выходило, что группа долго не протянет, нужно быстро раскапывать истину. А она ведь на поверхности, всего-то и надо – сложить три факта воедино, сообразить, что общего между Саввой Севастьянычем, Евдокией и Анной. Может, Фоня догадался?
Надо завтра поинтересоваться, какой именно белены и в каких ударных дозах Афанасий объелся? Спрашивать осторожно. Фоня все время норовит подогнать задачу под ответ, не сильно вчитываясь в условие. Не может поверить, что кто-то другой мыслит не его понятиями и категориями, а иными, собственными. Сознание почти как у мирского.
Как бороться с таким недостатком, Савва Севастьянович знал. Прикидывать разработку для вразумления Фонькиных мозгов было интереснее, нежели думать о дальнейшем. Еще дней десять у Саввы Севастьяновича в запасе. Дальше уже все, конец фильмы. Если сейчас это не случится, то вообще непонятно, когда произойдет.
– Вода минеральная, с газом и без, мороженое, пиво холодненькое! – В коридоре зазвучала мягкая скороговорка буфетчицы, сразу щелкнула дверь купе.
