Наталья Нечаева - Внук котриарха
– Зовешь меня куда-то? – сообразил царь. – Куда?
Открыл дверь и нос к носу с Халтуриным столкнулся. Тот от неожиданности ящик с инструментами выронил. Потом, рассказывая об этом казусе своим товарищам-бомбистам, говорил, что бешеный царский кот выскочил из кабинета и сбил его с ног…
Вернулся к идее взрыва. В начале февраля упаковал в свой сундук последнюю порцию взрывчатки. Охранники на входе опять прошлепали…
Кэльфы все видели, все понимали. Сделать ничего не могли. Мозгом Халтурина полностью владела Сохмет, охрана и полиция тоже находились в ее власти. Единственное, что оставалось, уберечь котриатора.
В тот день, когда должен был прогреметь взрыв, а из действий Халтурина следовало, что грянет он во время обеда, во дворце ждали брата котриатрицы принца Гессенского. Как раз к обеду. Обед же во дворце проходил строго по часам, его никогда не переносили даже на пять минут. Шона не очень знала, что именно предпринял Гарди, с кем и о чем договорился, кому что внушил (тогда было не до разговоров, а после взрыва Гарди уже ничего рассказать не мог), но поезд принца опоздал на целых полчаса. Халтурин, не зная об этом, запалил шнур точно в срок.
Что было после взрыва – страшно вспоминать. Как картонки сложились перекрытия между цокольным и первым этажами, обрушились вниз полы гауптвахты, в бельэтаже вздыбило полы, из окон вылетели стекла, погас свет, в самой столовой треснули стены, и громадная тяжелая люстра грохнулась на накрытый стол. Одиннадцать погибших, пятьдесят шесть раненых. Все – герои недавней русско-турецкой войны. Разбирая завалы, вынесли несколько трупов кошек, в их числе – Гарди. Погибли трое кэльфов из службы безопасности – придавило рухнувшими стенами.
Но котриатора спасли. Взрыв застал его в Малом Фельдмаршальском зале, куда он вышел навстречу принцу, далеко от столовой.
На что надеялась Сохмет? Чего добивалась? Скорее всего, ее мятежной голове взрыв виделся куда более масштабным, апокалипсическим: дворец разрушен, царская семья погибла. Как у нее на родине, монарха похоронят вместе со всеми его земными сокровищами, может быть, даже вместе с ней. Но ей-то что? Она – вечная! В Египте кошки не умирают. Воскреснет, воцарится на руинах, возьмет власть, наведет свой порядок…
Тогда, кстати, впервые кэльфы заметили на коленях Сохмет тот самый красный налет, но значения ему не придали. Только много спустя аналитики, исследуя соотношение между бедами, потрясавшими страну, и странностями в поведении обитателей дворца, установили непреложную связь между катаклизмами и красным налетом на коленях Мут-Сохмет.
Он фиксировался множество раз: в 1914, 1917, 1941-м, предпоследний раз в 1979-м – ровно через сто лет после халтуринского бесчинства. И всегда ему сопутствовали беда, скорбь, жертвы, слезы и горе. Первая мировая. Октябрьский путч. Великая Отечественная. Афган. Что сейчас?
– Лучше б тебя не привозили из твоих песков! – вздохнула Шона.
Вспоминать об ужасе того дня было больно. Даже во время Фимбульветера, когда во дворец попало около тридцати снарядов и две бомбы, его стены не видели такого числа жертв. Разве что еще однажды, во время Октябрьского путча, но это – совсем другая история.
Александра Второго, которого, как видно, не без помощи Сохмет, бомбисты с седьмого раза все же убили, жалко до сих пор. С точки зрения кэльфов, он был наиболее достойным продолжателем Петра Великого и Екатерины Второй. После его смерти все пошло как-то не так. Неправильно.
Шона еще раз оглядела зал: подобострастно склоненные головы, витийствующая Сохмет, неподвижно глядящая в одну точку грустная Бастет… Видимо, Мимира здесь все же нет. Это обнадеживает.
Котриатор
Шла, внимательно разглядывая пол под ногами, в надежде увидеть следы Мимира. Как? – сама у себя спросила. – Где? На паркетах да дорожках, где уже пробежали сотни кошачьих лап и кэльфийских ног? Не заметила, как оказалась в Петровском зале. Прямо перед сидящим котриатором.
– Здравствуйте, Ваше Котриаторское Величество!
Пётр церемонно склонил голову и отвернулся в задумчивости. Не в настроении.
Восковую фигуру Петра на третий день после смерти делал старший Растрелли по заказу супруги котриатора, Екатерины Первой. Она просила: пусть будет как живой. Растрелли старался. Вмонтировал в воск шарниры, чтоб фигуру можно было сажать и ставить на ноги, сгибать локти и колени.
Иногда хулиганистые кэльфята, с разрешения самого котриатора, конечно, нарочно меняли положение его рук и ног, чтобы утром насладиться переполохом: «Пётр опять двигался! Ходил! Сами видели!»
Порой, предварительно договорившись с Петром, сорванцы, обратившись невидимыми, проделывали это и днем, прямо на глазах публики. Ни наказания, ни угрозы не помогали. Оправдание всегда одно: котриатор позволил. Конечно, позволял, сам хулиганом был отменным и чужое доброе озорство всегда поощрял. С тех пор легенды об оживающем Петре и пошли.
Кстати сказать, позже эти легенды не раз Эрмитаж выручали. Первый раз при Николае Первом. Удивительный был котриатор! В том смысле, что не переставал кэльфов удивлять. После одной из поездок в Германию вдруг возомнил себя знатоком музейного дела. С одной стороны, понятно: в Мюнхене познакомился с архитектором фон Кленце, восхитился его строениями – Глиптотекой и Пинакотекой, немедленно возжелал иметь нечто подобное «публичному музеуму» у себя, с таким же современным освещением, правильным отоплением, грамотным размещением коллекционных шедевров.
Эрмитаж при всем великолепии своих коллекций со времен Екатерины оставался местом закрытым. «Сокровищами любуются лишь мыши да я», – признавалась Екатерина Вторая другу Дидро. Насчет мышей котриатрица лукавила – кэльфы за этим следили строго, а вот то, что величайшие шедевры пребывали в практической неизвестности, печалило очень. Особое разрешение обергофмаршала Дворцовой конторы, дававшее допуск во дворец, получить могли немногие – известные искусствоведы да путешествующие иностранцы. Ну и художникам дозволялось. Профессорам Академии художеств для пополнения знаний, студентам – для копирования. И то – летом, когда двор выезжал в загородные резиденции. В иное время увидеть эрмитажное собрание могла только знать, приглашенная на светские приемы.
Кэльфы всяко старались склонить каждого из котриаторов к открытию коллекций для общества, увы, у монархов все руки не доходили: то войны, то реформы. И только Николай Первый, наконец, вроде бы начал прозревать. Кэльфы принялись всячески этому способствовать. Они-то превосходно знали, как организованы лучшие музеи Европы, и понимали, что для полноценности коллекций в Эрмитаже категорически не хватает скульптур. Несколько уникальных античных фигур, купленных еще Екатериной Великой, томились в Царском Селе. Туда же был сослан «Скорчившийся мальчик» Микеланджело. Николай, подгоняемый кэльфами, вернул эти сокровища во дворец. И вдобавок сделал заказы на скульптуры для Эрмитажа самым известным европейским ваятелям.
Итальянские гномы по настоятельной просьбе голландских родственников-эльфов принудили неаполитанского короля организовать в честь русского императора и при его участии новые раскопки в Помпеях. Понятно, редкостей найдено было предостаточно – гномы основательно перетряхнули свои кладовые. Все найденное Николай Первый увез с собой в качестве подарков, да еще прикупил полторы тысячи античных амфор и ваз, это не считая великолепных полотен из венецианской галереи Барбариго, включая Тициана.
И все бы шло по плану, идея «публичного музеума» в голове монарха обретала вполне зримые черты, но тут он вдруг как с катушек слетел: наделил себя ролью главного эксперта по всем видам искусств. Скорее всего, Мут-Сохмет постаралась, стала уже отходить от неудачи с пожаром, а кэльфы, к стыду сказать, снова проворонили.
Прохаживаясь как-то вдоль коллекции пейзажей голландских мастеров, Николай решил, что картины недостаточно хороши – мрачны и безлюдны. Вызвал придворного художника Шварца: «Припиши-ка на оных картинах фигуры по своему усмотрению, дабы оживить сии ландшафты». Тот и рад стараться: несколько полотен, пока кэльфы не опомнились, вчистую изувечил.
Скандал тогда среди кэльфов случился грандиозный. Лирая, который прошляпил это бесчинство, отстранили от надзора за коллекциями, заменив его Снотрой. А толку? Утраченного-то уже не вернешь!
И все же, несмотря на явное самодурство самодержца, к Николаю у кэльфов было двойственное отношение. В несомненную пользу императора говорили его безусловная любовь к коту – туповатому ленивому Барону, потомку екатерининских русских голубых, которого даже в письмах он величал не иначе, как «мой дорогой кот», и, конечно же, забота о прирастании дворцовых коллекций.
С другой стороны – явное вредительство тем же коллекциям и единоличное эгоистичное пользование этими великими мировыми шедеврами. Никому, кроме придворных (про обычных горожан и речи быть не может!), любоваться сокровищами не разрешалось.
