Моё пост-имаго - Владимир Торин
Дверь в морг была открыта, являя взору темный проход в полуподвальное помещение.
Констебли прислонили самокаты к стене и, погасив фонари, двинулись по ступенькам вниз. Пройдя по длинному коридору с низким потолком, они оказались у двери, над которой висела табличка: «Грегори Горрин, доктор-аутопсист, полицейский коронер, судебный медицинский эксперт, ваш последний друг». Ниже была прикреплена еще одна табличка: «Стучите и поднимайте воротники – здесь холодно».
Из-за двери негромко звучал вальс «Мертвец из Рабберота» – доктор Горрин частенько ставил его во время своих вскрытий. Помимо заунывных тягучих звуков музыки, полицейские разобрали голоса: знакомый дребезжащий голос самого коронера и, вроде бы, детский – мальчишеский.
Доктор Горрин, кажется, был поражен чем-то до глубины души, чего за ним обычно не водилось:
– Я все еще н-не… н-не могу в это поверить…
Кто-то отвечал со смехом:
– Ай-ай-ай, у вас холодные пальцы, доктор, хватит нащупывать мой пульс…
Констебли переглянулись, и без какого бы то ни было стука Бэнкс толкнул дверь.
Секционный зал представлял собой плохо освещенное помещение, едва ли не полностью выложенное бледно-серым кафелем. Под стенами стояли медицинские столы-каталки, занятые покойниками, в дальней стене виднелись квадратные крышки холодильных камер.
На стуле у двери стоял граммофон – пластинка медленно крутилась, и игла буквально вырезала из нее звуки вальса. Мрачного, торжественного и нервного – по мнению констеблей, весьма отвратного: слишком много скрипок, виолончелей и прочих раздражающих инструментов. Зачем вообще нужна такая музыка, когда есть старые добрые и такие душевные песни под гармошку, стук кружек по столам и топот ног в пабе?
В центре зала был установлен секционный стол, рядом с которым – констебли дружно сглотнули – в полу зиял круглый окровавленный слив, перекрытый решеткой. Господин Так-что-тут-у-нас, как его порой называли в полиции, обнаружился там же, где и всегда: стоял, низко согнувшись над столом.
Доктор Горрин был высоким тощим субъектом со смоляными, зачесанными назад волосами и моноклем в левом глазу. Он всегда носил один и тот же черный костюм в тонкую белую полоску, поверх которого во время работы надевал грубый полотняный фартук. Сейчас этот фартук был обильно забрызган кровью. Рукава коронер закатал до локтей – в одной руке он держал линеечку и что-то замерял ею внутри развернутой, как конверт, грудины лежащего на столе покойника, в другой крепко сжимал окровавленный орган размером с яблоко. Доктор был в помещении совершенно один.
Когда скрипнула дверь и вошли полицейские, он поднял взгляд. Навесная лампа над головой аутопсиста высветила идеально расчесанную и нафабренную прическу, но при этом все его лицо утонуло в тени – лишь слегка поблескивало стеклышко монокля.
– О! Кто это тут к нам пожаловал?! – с напускным воодушевлением проговорил доктор Горрин. – Да это же мои самые любимые констебли!
«Самые любимые констебли» с подозрением оглядели зал.
– С кем вы говорили, док?
– С кем говорил? Так ведь с мисс Фирнести же. – Доктор кивнул на автоматона-ассистента, который стоял в углу, выключенный. На голове нескладного механоида сидел чепчик, какие носят медсестры.
– И она вам отвечала? – удивился Бэнкс.
– Мальчишеским голосом? – с сомнением добавил Хоппер.
– А, так вы об этом… – Доктор Горрин бросил взгляд на один из стоявших у стены столов. – Полагаю, вы слышали Фредди Прюитта, помощника трубочиста. Юного мистера Прюитта доставили вчера вечером – дымоходное удушье. Он – из беспокойных: никак не может смириться с собственным безвременным уходом.
Констебли наделили аутопсиста хмурыми каменными лицами: неужели он рассчитывал, будто они поверят в подобное? Еще чего! Покойники ведь не разговаривают – об этом все знают!
Бэнкс с Хоппером неуверенно переглянулись: говоря откровенно, они-то как раз точно не знали. Не то чтобы вокзальные констебли были тупыми, просто в их жизни всегда оставалось место для этого, слегка детского и наивного, «А вдруг?»
– Господа, – Горрин сменил тему, – я так понимаю, именно из-за вас в свой выходной я сейчас здесь, а не дома, в кресле у камина, с книгой «Семь способов вскрыть человека так, чтобы он не заплакал».
– У нас тут вообще-то расследование, док, – сказал Бэнкс. – Очень важное.
– Самый тихий пассажир поезда «Дурбурд», полагаю? – Аутопсист усмехнулся, и оба констебля дружно поморщились. Чувство юмора доктора Горрина не нравилось решительно никому.
Аутопсист продолжал:
– Уж не думал, что меня вытащили из дома накануне туманного шквала именно из-за вас. Я ждал мистера Мэйхью…
– Мэйхью болен, – буркнул Бэнкс.
– Да. Серьезно болен, – добавил Хоппер.
– Грустно слышать.
– В любом случае он сейчас не в почете на Полицейской площади. Не нужно было лезть со своими подозрениями к тем, к кому с подозрениями лезть не нужно. Его на время отстранили от дел.
– Жаль. – Доктор наконец положил окровавленный орган в оцинкованный судок, убрал линеечку в карман фартука и вытер руки полотенцем. – Мистер Мэйхью – талантливый господин в вопросах розыска и расследования.
– Не он один, док, не он один, – со значением осклабился Хоппер, намекая коронеру, что и они с Бэнксом неплохие сыщики.
Горрин намека не заметил и, как и прежде, глядел на них, не мигая и улыбаясь своей жуткой плотоядной улыбкой.
– Что вы выяснили, док? – спросил Бэнкс, достав из внутреннего кармана мундира блокнот с карандашиком.
– Насильно… насильно я заставил себя выйти сегодня на службу! – начал аутопсист. – Насильно… насильно я вдел себя в костюм, перешел улицу и прибыл сюда. Насильно… насильно…
– Док! – рявкнули хором Хоппер и Бэнкс.
– Да. Я ведь как раз и веду к тому, что смерть имела… какой бы вы думали?.. насильный или, вернее, насильственный характер! Как логичное продолжение насилия надо мной в мой выходной…
– Док, нам не до ваших шуточек! – буркнул Бэнкс.
Доктор Горрин разочарованно склонился над изуродованным лицом покойника и произнес уже без какой-либо иронии в голосе:
– В целом материал весьма обыденный, если не учитывать…
– Что еще за материал? – удивился Хоппер.
– Труп, – пояснил Бэнкс.
– …если не учитывать характер повреждений. Я бы предположил, что рана нанесена чем-то, с виду напоминающим гибкий шланг.
–
