Цепной Койот. Книга 2 - Кира Иствуд
“Малой-то точно от тебя, Вадим? Хотя глаза похожи, вон, чернющие. А костью в мать пошёл, совсем задохлик. А бледный какой! Эй, малой, тебя мамка в подвале держала что ли?”
“Про папу-то тебе рассказывали чего? Небось, одно плохое? Ты должен знать, что это мама тебя от отца прятала, а он всегда увидеться хотел!”
“А от чего мамка евонная лечится? Наверное, кукушку на место ставит. Пашка, чего смотришь, как волчонок?”
“Помяните моё слово, за ним мать теперь и не вернётся никогда. Сбагрила и рада. Правильно, богатенькие только с богатенькими семьи строят, зачем им залётный”.
Очень скоро они уже пьяно хохотали, рассуждая в полный голос, вернётся ли за мной мать. От бессильной обиды я хотел выдернуть из-под кого-нибудь стул, чтобы, разливая вонючую водку и роняя закуску, обидчик с грохотом приземлился на пол.
С каждой рюмкой люди вокруг всё больше походили на свиней. Еда падала из их оскаленных ртов, кожа блестела от жира и пота, а в масляных глазах было не найти живой мысли, только пьяный угар и дешёвое веселье.
— Кушай, Пашка! Чего не ешь? Не чужой же! — хмурилась какая-то плосколицая бабка, подкладывая мне в тарелку плавающего в жёлтом майонезе оливье. Я брезгливо морщился, отодвигая тарелку подальше.
Мне вдруг показалось, что если у этих существ, зовущих себя людьми, кончится закуска, они возьмутся за меня, вопьются жёлтыми зубами, раздирая на куски, а утром будут удивляться, куда это я пропал? От этих мыслей в узел стянуло желудок, я опустил голову, пытаясь думать о хорошем. О маме, о нашем доме, о друзьях и о своей кошке Рулетке, которая была весьма своенравной: кусачей, царапучей и любила нападать из-за дивана. Даже по ней я сейчас скучал…
— Ну, чего нос воротишь? — с пьяной ухмылкой спросил меня один из гостей, и вдруг потянулся через стол и схватил меня за подбородок пропахшими рыбной закуской пальцами. Я дёрнулся, отталкивая руку.
Раздался звон — это на пол слетела случайно задетая рюмка.
Гости замолкли, переваривая случившиеся. А через мгновение разразились бранью. Пьяные лица исказились праведным негодованием. “Ну, это уже ни в какие ворота. Никакого уважения к взрослым! Вот оно, городское воспитание!”
Отец тяжело поднялся со своего места и, шатаясь, подошёл ко мне.
— Ну-ка извинись, паршивец! — строго сказал он, и, прежде чем я успел открыть рот, зарядил мне подзатыльник, от которого зазвенело в ушах.
От удара я едва не нырнул носом в свою тарелку с салатом. Схватив из неё горсть майонезной гущи, я со злостью швырнул её в лицо своему отцу и сразу выскочил из-за стола… точнее, попытался выскочить, потому что его тяжёлая рука в последний момент схватила меня за волосы.
— Ах, ты! — отрывая меня от земли, взревел Вадим,
— Отвали! — вопил я, колотя ногами воздух, но надеясь задеть обидчика. — Ненавижу!
Он тряхнул меня несколько раз, а потом, как какую-то букашку, отшвырнул на стоящий в углу диван.
— Я твой отец, и ты будешь старших уважать!
Кожа головы горела. От непривычной боли перед глазами плыло. Никто и никогда не прикасался ко мне даже пальцем. Гости уродливо гримасничали, что-то возмущённо крича, отец был похож на разъярённого бычару, которого посмели дёрнуть за хвост. Уважать его? Никогда! Никогда…
— Посмотрите, — крикнул кто-то из гостей, — Ему весело! …дрянь такая! Понаехали из города, никакого воспитания, никто не занимался! Мамке, небось, до фонаря было! … чего улыбается-то?
Мир поплыл, как в тумане…
* * *
Алек обнаружил себя стоящим вечером посреди просёлочной дороги. Справа и слева тянулись заросшие сорняком канавы, а чуть дальше виднелись покатые крыши деревенских изб, а ещё дальше высилась тёмная стена леса. Было тепло, но ветер то и дело пробивал холодной волной, как бывает, когда лето сменяется осенью.
Заворожённо покрутившись на месте, Алек подошёл к обочине и, наклонившись, провёл ладонью по траве. Та колола вершинами руку и послушно пригибалась под тяжестью. Оторвав кончик стебля осоки, Алек покрутил его в руках, но тот вдруг истончился и исчез, точно обратился в воздух. Трава же снова выглядела так, словно никто на неё не покушался.
Где-то здесь, в этом иллюзорном мире прятался Павел, который принёс Алеку столько проблем — прилип к Тине, словно репейник, иголками ей под кожу залез, впился так, что теперь без крови не выдернешь. Тина вон вся исчесалась, а выскрести не смогла.
Алек пообещал себе, что на этот раз не облажается, вытащит шакала за шкирку, а по дороге, если повезёт, узнает пару его секретов, таких, которые помогут Тине глаза открыть.
Стоило подумать о шакале, как ветер донёс до ушей неясный крик.
Алек припустил к нему навстречу, прямиком к низкому дому с завалившейся крышей, перескочил через низкий забор и заглянул в окно.
Внутри праздновали застолье. Деревенские бабы и мужики сидели наклюкавшиеся и не без удовольствия смотрели, как громадный мужик из их компании учит уму-разуму вихрастого мальчугана.
Схватив за волосы, он тряс мальчишку над землёй, а тот, брыкался и, надрываясь до писклявости, кричал: “Ненавижу!”
— Я твой отец, и ты будешь старших уважать! — рявкнул мужик.
Под буйный возглас собутыльников он швырнул ребёнка на продавленный диван. В руке остался клок тёмных волос, которыми мужик победно потряс над головой. Эмоном мужчины был рогатый бык с красно-коричневой шкурой, глаза — слепые, без намёка на зрачок.
Мальчик, обретя свободу, тут же забился в угол — всклокоченный, взмыленный — глянул оттуда чёрными, полными ненависти глазами, такими, что даже у Алека озноб по спине хватил. Настоящий шакалёнок. Такой рычать не будет, а сразу пальцы откусит. Эмон соответствовал — Койот с двумя хвостами. Глаза зверя были перетянуты пеленой, как бывало у слепых душ. Впрочем, в детстве зрячих и не бывает. По крайней мере, Алек о таких не слышал.
“Даже ребёнком был бешеный, не удивительно, что из него мерзавец вырос”, — гадливо подумал Алек. — “Если про ненависть кричать, тут любой взрослый взбесится”.
— Посмотрите!
