Незримый враг - Екатерина Соболь
Убийство, которое должно было случиться семнадцатого апреля нынешнего тысяча восемьсот тридцать седьмого года, я героически предотвратил. Меня, правда, ранили, – к счастью, нельзя прикончить того, кто уже мертв, – а преступник скрылся. Намеченная им жертва тоже сбежала, и, сколько я ни бродил по улицам Дублина в надежде увидеть эту поразительную красавицу, она мне не встретилась.
Нынче пятнадцатое мая, до нового убийства осталось два дня. Мы с Молли выяснили, что в этот день в городе будет земляничная ярмарка, а значит, преступление, скорее всего, на ней и произойдет. Но больше – ничего. Кто этот безумец, где его искать, почему убивает на праздниках и что связывает его жертв? Наступившая весна заставила нас обоих расслабиться, наслаждаться солнцем и покоем, но вот и расплата.
– Мы что-нибудь придумаем, Фрейя, – проскрипел я, не отводя взгляда от Молли: пусть не вздумает оспаривать мои слова и портить матери романтический настрой. – Но есть и другой важный вопрос. Как вы успеете подготовиться к приему за два дня?
– А что там готовиться-то? Мы ж не короли! Запасы картошки есть, а Бэрр тут поблизости баранов разводит – купим парочку да приготовим рагу на всех.
– Но хоть платье у вас уже заказано?
– Слишком мы старые, чтобы деньги на такое транжирить. Нам главное, что мы будем вместе. – Она сжала руку Фаррелла. Тот сиял. – Перешью старое платье, и довольно. А ты, дочка, приоденься как следует: у многих соседей сыновья – твои ровесники, а я тебе от души счастья желаю.
– Мама! – возмутилась Молли.
Фрейя многозначительно покосилась на меня, и я решил было, что ее сводническая речь предназначена для моих ушей: дескать, если тебе Молли нравится, думай быстрее. И тут же сам на себя рассердился. Когда Фрейя пыталась тащить под венец с Молли моего живого и здорового брата Бена, это было объяснимо, а я… Будь я жив, мой графский титул наверняка показался бы ей лакомым кусочком, но даже ради титула она не посватает дочь за мертвеца. Так что ее взгляд, скорее всего, означал «держись-ка от моей дочери подальше, а то она никогда себе жениха не найдет». И все же этот взгляд заронил во мне смятение и незнакомую прежде тоску по любви.
– Будьте счастливы, – выдавил я, вспомнив о приличиях.
– Да уж спасибо, – огрызнулась Фрейя.
Я встал, пробормотал еще какие-то скомканные поздравления и выскочил на крыльцо. На улице, как назло, погода тоже была самая романтическая: цвели сливы, белоснежные лепестки дрожали от ветра, свежая листва на деревьях поблескивала, отражая свет. Для полноты картины еще и птицы пели. Май, похоже, невероятно хорош в любой точке мира, будь это даже ирландское село. Солнце заливало сиянием просторные поля, домишки с замшелыми крышами и чьих-то коз, пасущихся у обочины дороги. Я глубоко вдохнул, пытаясь наполнить свои иссохшие легкие до краев, но только закашлялся.
А вдруг Молли все же находит меня привлекательным? Да, сейчас я не очень-то хорош собой, но для мужчины куда важнее ум, благородство, манеры, а у меня всего этого с избытком! Да, конечно, она крестьянка, а я граф, но вдруг…
– Эй, Джон.
Я подскочил, словно меня застали за чем-то предосудительным. В дверях стоял Фаррелл. Он вечно смотрел на меня ласково, как на сына, которого у него не было, и от этих взглядов я мысленно таял. Конечно, он всего лишь крестьянин, а я граф, но мой собственный отец был так строг и холоден! А тосковал я не только по романтическим чувствам: еще и по матери с отцом, которых больше нет на свете, по брату, который сбежал и, кажется, забыл обо мне, – по всем проявлениям человеческой любви. При жизни мне досталось их так мало, что теперь я цеплялся за каждую крупицу и сам на себя злился за слабость характера. Граф (особенно полумертвый) должен быть оплотом разума, а не сходить с ума от каждого проявления добрых чувств к нему ирландскими крестьянами.
– Знаете, как говорят в Ирландии? – бодро спросил я, чтобы скрыть волнение. – Прочел об этом в газете.
– Валяй.
– Перед женитьбой широко открой глаза, а после женитьбы закрой.
Фаррелл усмехнулся.
– Мои глаза еще никогда не были открыты шире. Фрейя – лучшая из женщин.
Даже приятно, что на любого дракона найдется свой ценитель!
Но тут Фаррелл как-то потерянно, тяжело опустился на ступеньку крыльца, и у меня возникло подозрение, что он не о свадьбе пришел поговорить.
– Все в порядке? – спросил я, когда молчание затянулось, и сел на крыльцо рядом с ним.
– Не совсем, – промямлил он. – Танамор. Меня кое-что насчет него тревожит.
Ох нет, только этого не хватало! Волшебный ирландский трилистник, способный вернуть к жизни мертвеца, мы надежно упокоили в земле, – так я думал до этой самой минуты. За танамором много кто охотился, и о том, где он спрятан, знали лишь двое в целом свете: я и Фаррелл.
Неплохо было бы, конечно, с помощью танамора ожить по-настоящему, но я от этой идеи твердо отказался. Трилистник питается жизнью, разумом и душой своих хранителей, и его можно использовать, только когда он накопит всего этого достаточно. Вот только стать хранителем танамора я никому не пожелаю: насмотрелся, что он сделал с моим отцом и его друзьями. Лучше уж просто умереть, когда пробьет мой час, а пока надеяться, что пробьет он еще нескоро. Ведь за последний месяц мое состояние не изменилось! Я берег тело, не перегружал его, не делал резких движений, не ходил слишком быстро. Вдруг я смогу таким же – не живым, но хотя бы не совсем мертвым – провести еще лет десять? Или даже пятьдесят?
– Трилистник будто… зовет меня, – пробормотал Фаррелл, глядя прямо перед собой. – Когда я возвращаюсь к себе домой, я его чувствую. Так и хочется пойти и выкопать.
– Поэтому вы чаще стали бывать здесь. Не только из-за ма… из-за Фрейи, – понял я. Все говорили мне: у трилистника своя воля, он взывает к тому, кого считает хозяином, но я так надеялся, что с этим покончено! – Вы его вырыли?
– Нет, конечно, – оскорбился Фаррелл. – Вот только… Понимаешь, Фрейя сегодня сказала, что хочет после свадьбы ко мне переехать. Говорит, в ее доме слишком много грустных воспоминаний, для нее это последний шанс начать жизнь заново. Я потому и решился тебе рассказать. – Он говорил все быстрее, захлебывался словами. – Боюсь, что не сдержусь однажды и выкопаю его, и тогда сам не знаю, что будет. Вдруг он у меня жизнь, разум и
