Укротитель миров: магические твари - Алекс Рудин
Начальник охраны кивнул и завёл двигатель.
Глава 10
Почти теряя сознание, я дотянулся до бутылочки с зельем. Вцепился зубами в тугую пробку.
Пробка не поддавалась, зубы противно скрежетали по стеклу.
Да сколько же лет эта отрава хранилась у Казимира⁈
Я попытался вытащить пробку коренными зубами — если сломаются, их не так жалко! Зубы сорвались, и я до крови прокусил губу.
Резкая боль принесла облегчение. Я снова впился в пробку и она, миллиметр за миллиметром, стала поддаваться.
Наконец, пробка с хлопком выскочила из горлышка.
Я выплюнул её вместе с кровью и стал торопливо глотать горькое зелье. Такое ощущение, что его варили из листьев пополам с желчью!
Руки ходили ходуном как у заправского алкаша.
Первый же глоток подействовал на меня странно. Струна в груди не перестала звенеть, но я как будто отстранился от этого ощущения. Тело, в котором происходили чудовищные перемены, оставалось моим.
Но оно больше не было мной.
Настоящий «я» смотрел на него одновременно изнутри и со стороны.
Чёрт, я понимаю, как по-идиотски это звучит. Но не могу по-другому описать то, что происходило.
Меня по-прежнему трясло судорогами. Каждая клеточка визжала и ныла от боли.
Но это больше не мешало мне думать.
Я всё-таки превращаюсь — такой была первая мысль. Она испугала меня, но не привела в ужас — зелье действовало.
Я сделал ещё глоток. Лампочка под потолком потускнела. Или это стало темно в глазах?
Какая разница? Что так, что так — всё равно ничего не видно. Да и не на что смотреть, кроме старых инструментов и мотка верёвки на стене.
Жаль только, что вчера я дважды сумел уйти от смерти, а сегодня она всё-таки меня догнала!
Темнота ещё сгустилась, и вдруг из неё выплыло знакомое лицо.
Тот самый бродяга, который подсказал мне ловить магических тварей!
Его худое лицо с запавшими щеками и седыми бровями наплывало на меня. Тонкие бледные губы беззвучно шевелились.
— Смотри! — прочитал я по губам. — Смотри!
Внезапно я без всякой паузы перевоплотился в этого бродягу.
* * *
Бродяга копался в урне возле входа в Ботанический сад — искал бутылки или алюминиевые банки.
Выудил банку из-под чешского «Будвайзера». Внутри что-то плескалось — редкая удача!
Бродяга в два глотка допил оставшееся пиво и расплющил банку ударом дырявой подошвы.
Рядом с ним остановился большой серый автомобиль. Стекло со стороны пассажира опустилось.
— Эй! Заработать хочешь?
Опасливо, как битая собака, бродяга подошёл к автомобилю. Бежать и думать нечего — ноги болят, подошва на ботинке оторвана.
Да и куда ему бежать? Во дворы?
Так там, если догонят — точно забьют насмерть.
Лучше сразу упасть, закрыть голову руками и терпеть.
На улице хотя бы прохожие есть. Если что — крикнут квартального.
— Подойди ближе, не бойся! Дорогу покажешь? Заблудились мы в ваших переулках.
Рука протянула ему десятку.
Ничего себе!
Бродяга разглядел на запястье дорогие часы. Настоящая «Ракета», золотые.
Дорогу показать — это бродяга мог запросто.
На Петербуржской стороне он знал все подворотни.
— Нам дача Громова нужна — как туда проехать?
Я подошёл вплотную к машине.
Широкая дверь открылась, и бродяга увидел просторный салон, зачем-то застеленный клеёнкой.
Вдруг сильные руки толкнули его в спину, и он мордой вперёд влетел в салон. Кто-то закинул его ноги, дверь позади мягко захлопнулась.
Бродяга дёрнулся было, но сверху больно ударили по шее, и почти сразу укололи в плечо.
В глазах всё поплыло, и он отрубился.
Очнулся в железной клетке, которая стояла в каком-то подвале.
И сразу понял — кранты! Отсюда не выбраться.
Одежду с него сняли, даже трусов не оставили. И вымыли ещё падлы, пока без сознания валялся!
Не успел бродяга очухаться, как щуплый парнишка, дежуривший возле клетки, закричал кому-то:
— Валентин Григорьевич! Семнадцатый очнулся!
На этот крик явился пожилой очкарик в белом халате. Внимательно осмотрел бродягу. Заставил повернуться одним боком, потом — другим.
Бродяга послушно крутился перед ним, как шлюха перед клиентом. Спорить — себе дороже. У сторожа дубинка, да и другие охранники наверняка есть.
Осмотрев его, Валентин Григорьевич коротко распорядился:
— Накормить.
И ушёл.
Услышав про кормёжку, бродяга даже приободрился.
Значит, если и убьют, то не сегодня.
Щуплый приволок ему алюминиевую миску, полную каши с мясом. И ещё одну — с овощами.
Бродяга жрал, пока не спёрло дыхание, а кожа на впалом животе натянулась, слово барабан. Жрал, даже когда еда уже не лезла — до икоты, до отрыжки.
Всё сожрал и миски вылизал.
Сдохнуть — так хоть сытым!
Но его никто не убивал.
Кормили трижды в день, и сытно — бродяга даже толстеть начал. Через пару дней намазали какой-то мазью, от которой стал подживать застарелый лишай.
Прямо больница и курорт.
Если бы не охранники с автоматами.
Пару раз они проходили мимо его клетки. Бродяга на всякий случай забивался в угол, но охранники не обращали на него никакого внимания.
Щуплый парнишка тоже с ним не разговаривал. Приносил еду, уносил пустые миски. Вычищал парашу.
Поначалу было неловко делать свои дела на виду у всех. Но через пару дней бродяга привык. А что такого? Человек ко всему привыкает.
Однажды пришёл молодой, длинноволосый — видно, лаборант. Спросил, как зовут и сколько лет. Всё записал в толстую конторскую тетрадь.
Ещё спрашивал про болезни. Но бродяга за свою жизнь чем только не болел — так что лаборант устал писать и плюнул.
Через неделю ему сделали укол.
Снова появился очкастый Валентин Григорьевич. Велел встать, прижаться спиной к клетке и больно уколол в правую ягодицу.
Бродяга не стал спрашивать, что ему вкололи — охранник рядом с клеткой отбивал всякое желание задавать вопросы.
А ещё через сутки ему стало плохо.
Сначала навалилась тоска. Она неожиданно взяла железной рукой за небритый кадык, и больше не отпускала.
Бродяга неожиданно вспомнил дочку, которую не видел уже несколько лет.
Иришка с матерью жили недалеко — в Царском Селе. Можно и пешком добраться, если захотеть.
Но куда идти в рваном ботинке?
Пугать девочку синяками, тремором и перегаром?
Бродяга стал вспоминать, сколько исполнилось дочери. Четырнадцать, или шестнадцать?
Сбился, и в отчаянии скорчился в углу клетки, безнадёжно глядя сквозь прутья в широкую спину охранника.
Он не знал, сколько времени просидел так.
Приходил Валентин Григорьевич, озабоченно глядел на бродягу. Что-то спрашивал. Слова звучали глухо, как будто бродяга был под водой. Ничего не понятно.
Он старался удержать в памяти глаза дочери, её смех.
Но память как будто разваливалась. Всё ускользало, не оставляя следа.
Бродяге стало страшно. Но и страх быстро прошёл, уступил место полному отупению.
А потом пришёл тощий паренёк-сторож.
Как всегда поставил перед бродягой миску с едой. Вынес парашу, но не ушёл, а присел на корточки, глядя в лицо со страхом и любопытством.
Вот тут бродягу и накрыла ярость и животное желание вырваться.
Он не понимал, чем тощий так его разозлил. Да и думать не хотел.
Успел заметить изумление на лице парнишки, а затем резко вытянул лапу — лапу⁈ — и одним движением острого когтя вскрыл сторожу горло.
Тот даже отшатнуться не успел. Вскинул руки к шее и повалился на пол, заливая его кровью.
А бродяга выскочил через незапертую дверь клетки. И в эту секунду его разум рухнул окончательно.
Был ещё кто-то в белом халате, крики и запоздалые выстрелы. Бешеный бег по бетонному коридору, резко пахнущая железная громадина в гараже.
А затем — забор, который он перемахнул с разбега, и свобода.
Свобода!
* * *
Воспоминания бродяги сводили меня с ума.
Корчась на деревянном полу сарая, я боролся с ними.
Вот только силы были неравны.
На стороне бывшего бродяги была животная ярость голодной твари — неукротимая и беспощадная.
А на моей стороне — только желание жить.
Все клетки тела пошли враздрай. Они хотели меняться, перестраивались помимо моей воли, и я никак не мог это остановить.
Извиваясь от боли, я выл и царапал ногтями сухие толстые доски. Казалось,
