Неспящая красавица - Тэффи Нотт
– Князь надеялся на придворную карьеру? – уточнила Надя.
– Он был вхож в лучшие дома столицы, но при этом широко известен, как говорит наш сослуживец, среди «молодых людей наглого разврата», – Филипп усмехнулся. – Много честолюбия, неуемного энтузиазма, бахвальства, но при этом дурная слава. Насколько я знаю, он, еще будучи совсем молодым человеком, написал небольшую обзорную записку о дворянских родах империи, которая тепло была принята в обществе. Однако это и все. Больше князь ничем, кроме связей и мечтаний о министерском кресле, не изволил заняться.
– Кресло никто ему выдавать не спешил, а потому князь обиделся на весь мир и принялся сочинять памфлеты про самые известные фамилии, выдавая это за «генеалогические изыскания», – Андрей, конечно же, и сам читал эти сочинения. – Не гнушался пройтись по первым лицам и их дальним и ближним родственникам.
– Что же там такого было? – Надя прищурилась недоверчиво.
– Извольте, – Филипп улыбнулся, припоминая смелую оценку князем некоторых видных лиц. – Князя Барятинского, тогда еще товарища военного министра, он назвал умственно-обезглавленным, а его жену – чванливой, смешной и неприятной женщиной. Долгорукий заметил, что единственное, чем могла чваниться Елизавета Александровна, так это тем, как эта почтенная дама умеет стрелять из пистолета, – со смешком закончил Баум.
Андрей строго взглянул на сослуживца. Кажется, подобные оценки доставляли Филиппу некоторое удовольствие.
Надя коснулась кончика носа, скрывая улыбку. Кажется, вся столица знала княжну Барятинскую и ее крикливые наряды, вечно приказной тон и строгий взгляд, за который ее тихонько называли «командиршей» в самом дурном смысле этого слова.
В одном из сочинений князя было и про Адлербергов, но Андрей решил этого не озвучивать. Тем удивительней было то, что Долгорукий гостил именно у Владимира Александровича.
– В последнем своем «панегирике» он завуалированно, но все же прошелся по императрице. После чего Долгорукому намекнули на то, что он явно кусает руку, что его кормит.
– А потом? За ним пришел кто-то из ваших?
Андрей поморщился. Даже дочь Юлии Федоровны и та считает магическое отделение злодеями и серыми кардиналами. Филипп вздохнул и будто хотел Наде возразить, но Андрей не дал ему начать. И без того уже наговорил.
– Да нет, он сбежал. Вроде как собирался уехать за границу, обиженный и оскорбленный, но как в воду канул, теперь я понимаю почему.
– Это же было двадцать лет назад. – Надя недоверчиво посмотрела на мужчин. – Откуда вы все это знаете?
– У нас нет срока давности в делах. Князь все еще «на карандаше», и я читал его дело среди прочих… – Филипп осекся, видя, что Надя его не очень-то и слушает. Девушка зевнула и подняла на мага рассеянный взгляд. – Сколько вы не спали?
– С шести утра, – взгляд барышни сделался виноватым. Она активно потрясла головой.
– Надо побыстрей с этим заканчивать, – недовольно заметил Андрей.
– Давайте сделаем так. Вы пойдете к изобретателю, а я тем временем покажу Остину погибшего. Из всех присутствующих он, как мне кажется, наиболее способен сейчас воспринять эту новость. Вдруг опознает юношу? – предложил Баум.
Надя и Андрей согласно кивнули. Девушка вновь украдкой зевнула.
– Так дело не пойдет. – Филипп нахмурился, недовольно качнул головой. – Позволите?
Он протянул руки к лицу барышни. Надя прекрасно знала эту процедуру: маг вливает в тебя часть своих сил, чтобы подбодрить, дать подпитку организму. Очень полезно, но на утро состояние будет такое, что у немцев почему-то принято называть katzenjammer[4]. Секунда колебания, и Надя все же согласно кивнула.
Прохладные пальцы легли на виски. Лицо мага оказалось близко-близко. Надя с удивлением отметила, что глаза у Филиппа, оказывается, не карие, как она думала, а темно-зеленые, а в левом над радужкой темная точка, будто родинка. Сердце забилось громче, Надя, чувствуя, как краснеет, поспешила закрыть глаза.
По телу тоненькими иголочками побежал холодок. Но это был не тот холод ужаса или зимней вьюги. Это был приятный холод ледяного лимонада в жару или первый кусочек холодного арбуза, что приятно бодрило. Надя даже блаженно улыбнулась, почти представив сладковатый вкус на губах. И в этот момент ощущение пропало.
– Пока хватит. – Филипп встряхнул руками, уже знакомым жестом – так и Андрей Сергеевич стряхивал пламя с пальцев. – Надеюсь, что скоро вы просто сможете отдохнуть.
Он улыбнулся ей своей бессовестно очаровательной улыбкой (по ней, что ли, в сыскное отбирают?) и тут же легко поклонился.
– Спасибо, – Надя улыбнулась в ответ.
– Будьте аккуратнее. – Филипп бросил взгляд на Андрея и исчез за дверью.
Андрей крепче сжал зубы, борясь со странным раздражением. Баум вроде как позаботился о Надежде, но чувствовалась в этом какая-то наигранная фальшь.
Правое крыло дома встретило их тишиной и умиротворенным спокойствием. Никакой угнетающей не только взгляд, но и душу разрухи. Еще одна маленькая гостиная для посетителей, большая столовая, бильярдная. Везде были задернуты темные шторы, окна закрыты ставнями, в комнатах царил сумрак, который быстро разгонял выключатель. Андрей в гостиной решил заглянуть в тонкую щелку между ставнями. Что и требовалось доказать – тот же летний сад.
– Все в порядке? – поинтересовалась Надя.
– Да-да, кое-что проверил.
Мастерская нашлась, как и говорил Остин, в самом конце крыла. Ей было отведено достаточно большое и очень светлое от огромного количества ламп помещение. Столы с инструментами, диковинными приборами, банками со всевозможными жидкостями в преимущественно бурых оттенках. И резкий запах керосина вперемешку с маслом. Андрей видел нечто подобное только в лабораториях у алхимиков. Тоже куча колб, пахнет аммиаком и гарью. Только там все было стеклянное, а здесь блестящее металлическое, жестяное.
Первое время, когда учеба в кадетском корпусе еще не стала чем-то привычным и опостылевшим, возможность понаблюдать за алхимическими опытами завораживала, казалось, будто проникаешь в тайны самого мироздания. Андрей еще помнил тот трепет, что испытывал, когда они входили в лабораторию к их алхимику Регекампфу, немцу из Эстляндской губернии. По-русски он почти не говорил, изъяснялся с учениками почти всегда по-немецки, но предмет свой знал великолепно. Вдоль стен лаборатории стояли массивные деревянные шкафы со стеклянными дверцами, внутри, словно солдаты в карауле, стояли банки с этикетками на латыни: сера, ртуть, серебро и прочие. Но воцарялся в небольшом помещении, словно самовар на обеденном столе, перегоночный аппарат. Блестел эмалированными трубками, колбами, небольшим баком. Трубка его как бы перетекала в резной, каменный алхимический столб, в желоб, откуда потом и выходила преобразованная материя.
– Алхимия – основа жизни, – приговаривал немец, включая горелку. –
