Лик Черной Пальмиры - Владимир Николаевич Васильев
Об очередном госте вскользь упомянул Лайк. Значит, гость точно пожалует.
Арику Турлянскому вообще иногда казалось, что Лайк видит ближайшее будущее очень отчетливо, чуть ли не посекундно. И даже начинал догадываться, что маги уровня Лайка, Артура-Завулона или того же Пресветлого Гесера это будущее сами же во многом и создают. И необъяснимое желание Лайка ехать дневным поездом, и периодические визиты Светлых, и музыкальный ночлег в «Ассоли», и залетный вампир, и даже спутник ведьмы Ларисы Наримановны – это все частички гигантской мозаики будущего, которую Лайк и остальные высшие Иные неторопливо и со вкусом складывают, ревниво следя, чтобы выложенное ими оказалось не тусклее, чем у соседей. А молодняк вроде Ефима и середняки вроде Шведа, Симонова или самого Арика – в сущности, тоже частички мозаики. Ну в лучшем случае – эдакие подносчики снарядов, то бишь цветных кусочков стекла. Сознавать это было немного грустно, но Арик понимал и то, что осознание – первый шаг на пути от стекляшки в чужих руках к тем, кто сам складывает мозаику. И догадывался о том, что покуда очень плохо представляет себе длину этого пути, и то, насколько путь тернист.
Интересно, думал когда-нибудь о подобном простецкий парень Швед? Или разгильдяй Симонов? Или Димка Рублев? А ведь задумаются когда-нибудь. Если только не укатает их старое как мир противостояние Тьмы и Света. Арик знал, как много Иных гибнет: и в результате этого противостояния, и просто от жизненных каверз да передряг. Возрастной рубеж в два-три века пересекают единицы из сотен. Тысячелетнего возраста достигают единицы из тысяч. А о большем и думать как-то жутко. Сколько может быть лет Пресветлому Гесеру или Артуру-Завулону? Вернее, даже не лет. Тысяч лет!
Ираклию и Ларисе Наримановне наверняка больше двухсот, но меньше тысячи. Но насколько больше двухсот? И насколько меньше тысячи? Поди угадай! Арик по людским меркам уже старик, близилась его первая сотня. Но иногда, общаясь со своими ровесниками или людьми моложе лет на десять-двадцать, он чувствовал себя пацаном. Неразумным, наивным и неопытным. Мудрость приходит, когда знаешь, что конец близок. А если впереди века – остаешься… ну, пусть не пацаном, но в принципе молодым. Душою и, разумеется, телом. Себя Арик ощущал законсервированным в возрасте примерно сорока лет. Никаких особых изменений, кроме возросшего магического мастерства. Но умение творить более мощные заклинания и манипулировать внушительными потоками Силы отчего-то не добавило житейской мудрости. Тем более поражала легкость, с которой корифеи уровня Лайка спрыгивали со своих заоблачных высей на одну ступень с Ариком и без проблем общались на равных. Придет ли это умение когда-нибудь к Арику? К Шведу, Симонову, Рублеву, Ефиму? К тому времени разница в возрасте между Ариком и Ефимом станет настолько несущественной, что никто о ней и не вспомнит. Это сейчас Арик старше; фактически – впятеро, морально – вдвое. Швед и Рублев как раз вплотную подошли к возрасту собственной консервации; Симонов проскочил этот возраст лет пятнадцать назад и, судя по поведению, законсервировался вполне успешно.
Эх, думы… Думы тяжкие, думы дорожные…
Поезд изредка гремел колесами на стрелках, покидая Москву.
Швед наконец угомонился и отлип от ноутбука. Ввалился в клубное купе, сграбастал бутылку темного «Афанасия» и умостился рядом с Ариком, сидящим в уголке. Лайк валялся на этой же полке; напротив Симонов, Ираклий и Ефим спорили о преимуществах украинского пива перед российским. Что касается Рублева, то он залег в дальнем купе почитать свежекупленную на вокзале книгу Ене Рейто. Арику спорить о пиве не хотелось, поскольку он придерживался справедливого мнения: «Гиннесс» не переплюнешь. Лайк меланхолично молчал – видимо, в ожидании пресловутого гостя.
– Здоровенная эта Москва, – наконец выдохнул Швед, задумчиво глядящий за окно. – И какая-то реактивная.
– Киев тоже не маленький, – с готовностью переключился на новую тему Ефим.
– Не маленький. Но там нет этой непреходящей суеты, – сказал Швед и отхлебнул. – Может, оттого и пиво там лучше?
Арик в который уже раз просеял через себя многократные ощущения городов и счел возможным высказаться:
– Москва – она равнодушная к людям. Ну и к Иным тоже. Никакая она. Вот возьмите, к примеру, Киев или Одессу. Или тот же Николаев. Куда ни взгляни – клумба, скверик, лавочка, травка. Вода, опять же. А в Москве? Широченные дороги, стекло-бетон, море автомобилей… А реки? Их и реками-то назвать совестно. Канализация сплошная.
– Москва когда-то была прелестной речушкой, в которой и рыба не переводилась, и раков шастало – лови, не хочу… – заметил Ираклий. – Такой, как сейчас, ее сделали именно люди. И вы еще удивляетесь тому, что город этот не слишком жалует людей?
Тут и Лайк очнулся от задумчивости:
– Ты не путай! Отношение реки и отношение города. Город – порождение людей, он относится к людям так, как привык, пока рос. Но то, что Москва равнодушна, – верно. Людей, да и Иных, не умеющих ее воспринять, она перемалывает. С ней можно сжиться, ее можно даже по-своему любить. Но Москве нельзя доверять.
– А Киеву? – тотчас поинтересовался Ефим.
– Киеву – можно. Киев людей как раз любит. Как и люди его. Теплый он, могучий и теплый.
– Вы так рассуждаете, словно город – одушевленное существо, – сказал Симонов между глотками.
– А так оно и есть, – спокойно подтвердил Лайк. – Вот, к примеру, твоя Винница. Сам по себе неплохой городишко, симпатичненький. Но хорошо известная тебе близлежащая энергетическая зона кренит его ко Тьме.
– Это где бункер Гитлера? – уточнил Арик.
– Да. Думаешь, зря выбрали именно это место для бункера?
– Думаю, не зря.
– Правильно думаешь, – одобрительно кивнул Лайк. – Казалось бы – Темным в этом городе должно быть раздолье, разве нет? А вот ты и твои земляки – чувствуете вы раздолье?
– Ну… – неопределенно протянул Симонов. – Я как-то не задумывался. Я там живу.
– Не чувствуется там раздолья, – вставил Швед. – Три раза там бывал, и три раза давило что-то. Какое-то… предчувствие беды, что ли.
Симонов с удивлением поглядел на Шведа.
– А знаешь почему? – спросил Лайк, прищурившись.
– Почему?
– Потому что в Виннице слишком много Тьмы.
– Разве Тьмы может быть слишком много? – удивился Ефим.
– Может. И еще может быть слишком мало Света. Да-да, не удивляйтесь. Водка на вкус гаже
