Охра - Рина Рисункова
– Значит вот где все аборигены.
– К сожалению не все, профессор. Совсем малая часть.
Себастьян вытянулся:
– То есть не все дома заняты?
– Конечно нет. Я не могла связаться ни с кем из организации. Здесь, только рабочие деревни и те, кого я смогла подобрать на песках. Слишком быстро Охра вымерла, я ничего не понимаю. Все чересчур неожиданно.
Камелопардовая студия, бывшая художественная мастерская. Посередине стол с настольной лампой. Светильник, с обмотанным скотчем проводом, горит тускло, но благодаря ему, в красно-коричневое пространство вмешиваются бежевые полосы. Жеро без брезгливости, на кресле за столом, щелкает по клавиатуре. Пытается в обход, установить связь с родиной. Сейчас лучше его не трогать, да и никто к нему не лезет. У прибора стакан с пролитым разбавленным спиртом. Себастьян в ангаре с парой местных осматривает аэропракт. Я старалась описать события тупым карандашом, на истрепанных распечатках. Чтобы освободить графит, приходилось отдирать деревянную оправу ногтями. Я сидела на стопке из матрасов у стены. Три свечи возле, не давали нормального света для письма. Скоро заболели глаза. Полночь – а я думаю, что так холодно? Накрылась одеялом. Лука сидела на полу возле двери, в ней больше не было ни бойкости, ни былой дерзости. Мы встретились глазами, девчонка выпрямилась, подошла ко мне и села рядом.
– Тебе холодно?
Лука кивнула. Я накинула на нее одеяло. Она вся сжалась и тихо произнесла:
– Людей жалко. Им даже прятаться негде.
– Негде. Как вы собираетесь бороться?
– А никто и не будет.
– Вас же уничтожат.
– Если не солдаты, то старость в любом случае.
Жеро поднял голову:
– Лука, сколько тебе лет?
Девушка задумалась.
– Вот честно, не знаю.
– Да ладно…
– Нет, правда, мне незачем следить. Я совсем не кокетка.
Профессор усмехнулся и продолжил работать. Я сказала Луке, что не могу понять, откуда в ней это нездоровое пренебрежение ко времени.
– Пренебрежение? Я его не замечаю. Мне все равно на время. Думаю, как и большинству. Хочешь сказать что старик помнит, в какой именно вечер, он заснул старым песочником?
Жеро еле слышно подхихикивал.
– Вас пытаются истребить. Агрессору дать отпор вы и не пытаетесь. С такими мягкими, ублюдки только множатся.
– Я не понимаю что такое защищать, потому что не понимаю как это – нападать. Мы не за силу и хватку. А вот вы – другие. Каждый считает другого нечестным, хотя сам таким и является. Гнездитесь в своей же желчи.
– Категорично.
– Так оно так и есть.
– Нуу куда залезла. Ты мыслишь по-детски, Лука, глухо, не смотря по сторонам. Нельзя так твердо, наотрез что-либо утверждать, так однозначно. Ребёнок – может рассуждать исключительно размытыми хорошо-плохо, но человеку взрослому так мыслить напросто глупо.
– Если бы твои исключения составляли хотя бы большинство, я бы умыла руки от демагогии, но вы живете в сущем дерьме, признай это.
– Лука…
– Ну ты, вот ты, человек хороший? Да? Почему?
– Лука. Я не утверждала.
– А ты бы хотела?
– Лука, жизнь с ее компонентами слишком противоречива. Все имеет две стороны и нельзя утверждать, что некая женщина умерла только от избытка сахара в рационе. Есть слово – совокупность. И в мире не только дерьмо, раз он еще не прогнил окончательно. Значит, его держит не такая уж и ничтожная, меньшая часть.
Жеро видимо долго нас слушающий не выдержал:
– Дамы, подите пробздитесь.
Мы не ответили, и он снова погряз в делах.
Лука потянула мой мизинец:
– Вами правят и вы согласны жить в иерархии.
– А как по другому?
– У вас даже порядок повиновения животный – не по интеллекту, не по духовности, а по усидчивости и целеустремленности.
– И что предлагаешь?
– Без унижения – без правителя.
– Не понимаю тебя, должен же быть лидер. Как без него?
– Как мы.
– Но у вас ничего и нет. К тому же, вы невероятно разобщены.
Жеро, видно, по-тихому сотрясался. Лука снова задала вопрос:
– А ты довольна своим правителем?
– Нет. Но думаю, что по-другому быть не может.
– Год назад, у нас в Охре проходил международный форум. Заваакуировали полтора гектара, построили площадку, потом и снесли… Было около сотни представителей государств. Поэтому я смогла насмотреться на людей по ту сторону. Я не такая уж и необразованная, как ты думаешь. Мой отец охотник, обещал матери, что увезет ее отсюда… Но не суть. Хватит этих разговоров.
Мы недолго молчали. Лука спросила:
– А какой он, твой отец? Твоя семья?
– Мой отец? Кажется, я его стыжусь.
– Он глупый человек?
Лука вытянула шею. Я продолжила:
– Он архитектор, но мой опыт показывает – художественное образование не является образованием духовным. Искусство – лишь инструментарий. Отличительные болваны могут великолепно писать картины, как мой отец, например, и сочинять атласистые увертюры, как моя мать, тоже шибко умом не одаренная. Меня раздражали родительские посиделки с разговорами о мире, о котором они толком ничего не знают, но пытаются размышлять.
Лука перебила меня:
– Я видела ваше искусство.
– И как?
– Оно зависит от человека. Ты продолжай.
– Родители афильировали меня к обществу интеллектуалов, не понимая, что это все пустышка, которая не учит думать. Сноб всегда глуп, а человек всегда умирает. Вот мой брат…
– Родной?
– Да, старший. Вырос в устойчивой концепции-картинке, сегодняшнего дня – художник, успешный дизайнер, учредитель нескольких компаний. Приласкал, ничего такую, смазливую, и живет с ней. Месяц назад была годовщина. Она танцовщица и, о боже, поэтесса. Когда мы собираемся у родителей на ужине, эта «святая» пара начинает типичные разговоры о том, что средний класс растет; о потрясающей выставке Komar and Melamid; о Афанасьеве и его Оренбургском периоде… я ору. Но они не говорят, что я истеричка, нет же, боже упаси, мы идеально возвышенные люди, мы понимаем любое человеческое бессознательное. «Франка – творческая личность» говорят. И самое обидное, они даже не сумасшедшие.
На улице послышался треск. Профессору удалось настроить связь.
– Приём! Да-да… Жеро Ресем! Я в Охре, вы меня слышите? Я здесь с двумя…
Грохот от повторяющихся ударов, хлопки. Стены отгораживали нас от бликов и мерцания по ту сторону. Тканевая завеса изрыгала алый, выплевывала шарлах. Автоматная очередь. Дохнуло сырым мясом, ударило разорванным…
Я почувствовала конец. Никогда и не подумала бы, что будет таким. Боишься, трясёшься, а на деле – смирение, готовность повиноваться. Бред, абсурд, трудно поверить, что Он пришёл.
В дверь вломились два солдата. Один молодой, цыпленок белоперый, второй зрелый с подведёнными глазами. Я смотрела на молодого, потому что его молочно-восковые глаза слушали мои.
Он не может выстрелить.
Молодой солдат направил
