Ледобой-3. Зов - Азамат Козаев
— Ну что, босяк, опять драчка? — Стюжень подышал на свой старый-престарый меч.
— А когда-то было по-другому? — и окликнув Догляда, наказал особо. — Стюженя беречь пуще глаза. Он ворожбу знает против оттниров.
И пока долговязый переваривал услышанное, да новыми глазами таращился на старика, Сивый подошёл к Взмёту, вполголоса бросил в спину:
— Упреди, что будет много огня. Должны знать.
Млеч, не оглядываясь кивнул. Безрод вернулся к Стюженю, присел на землю рядом, облокотился спиной на ногу ворожца, и тот по-отечески взлохматил сивые вихры…
Взмёт улыбнулся. Если в рубке выживет хоть один млеч, князь и воеводы обязательно должны будут узнать имя того остряка, что крикнул: «Эй, в лесу, огонька не найдётся? Костёр никак не разжечь!» и обрушил на мрачные, сумеречные склоны гогот сотни прокалённых глоток. Неизвестно, кто станет смеяться в конце, но помирать уже веселее, стоит лишь представить себе, как те, островные, стелются по тёмному лесу, дышат вполраза, чтобы не спугнуть раньше времени, как последние дураки нянькаются с каждой сухой веткой на земле, а тут тебе мало не в ухо орут, мол, не жмись, огонька дай. В чертог богов попадут все, без исключения, многие уже сегодня, но враг сядет за стол разозлён, а ты весел. И пусть ему вечно горчит питьё, и мясо встанет поперёк горла.
Мгновение или два было тихо. И светляки замерли. А потом гривадеров прорвало. Полезла дурная злоба. «А-а-а-а», да «У-у-у-у». И огни покатились вниз, и вот честное слово, те рывки, с какими стекали со склонов пламенные мазки, Взмёту больше всего напоминали… размашистый звериный намёт. Может волчий, может барсов — летит, замирает, вновь рвёт, опять замирает на мгновение. Стелется влево, вправо, влево. Млеч невольно оглянулся на Сивого. Это… это… Безрод скупо кивнул. Это они. Зверушки гривадеров. Больше некому.
— Твою мать! — прошептал Взмёт, набрал воздуху в лёгкие и рявкнул так громко, как смог. — Рукавиц не снимать!
На последним перестреле, у самого подножия горы — наверное, уже никогда не узнать, как оттниры это делали — огоньки превратились в огни, будто поддувалом угли раздули в пламя. Пламенные росчерки стекали от дерева к дереву, и нет-нет, начинала гореть темнота.
— Не темнота, — прошептал Взмёт, сжимая крепче меч. — Это сухостой горит в темноте!
А когда огненные высверки стекли со склона, понеслись по ровному и сделался слышен гул пламени, с каким шквал обрывает лепестки у огненных цветов, в долину, с дальнего её края, будто наводнение, ворвался полуночный ветер…
Твари обрушились на стан, будто исполинская волна, но никто не попенял бы краснобаю, мол у страха глаза велики — они на самом деле падали на стан сверху вниз после высоченного прыжка: черно-багровые, разверстые пасти гудом гудят, тела в трещинах, и там, под трещинами ровно кузнечный горн раздут. Первого Взмёт принял в щит, не удержался на ногах — ещё бы, такая дура прилетела — и не успел млеч встать, на щит уже наступил… огненный пёс, и вот беда: щит старый, рассохся, меж досок поползли щели, а как пламенный пёс вгрызся в щит, да как его жуткое дыхание полезло через щели, так рука мало кашей с кости не сползла, хорошо хоть умбон и боевая рукавица спасли. Млеч, отчаянно выплясывая — все сучил ногами, закручивался, дабы не попасть псу под задние лапы — воткнул клинок аккурат в трещину, и «встав» на лопатки, ступнями быстро-быстро пнул скотину в брюхо. Повезло, что шустро вернул ноги, а ведь брюхо у твари мягкое, податливое, промедли хоть мгновение, задержи тварь на ногах, натекла бы сволочь совсем как медовые соты, обволокла бы ноги, получилось бы словно в расплавленное железо ступни сунул. Гривадерская тварь завыла, заскулила, только было это больше похоже на гул пламени, когда приоткрываешь заслонку кузнечной печи. Замотал башкой, закашлялся, зачихал, и полетели огненные слюни во все стороны, на кого из парней попадало, прожигало до костей. И запах… Взмёт поймал себя на том, что морщит нос и дышит ртом. Палёным воняет. И лучше не смотреть. Вон два жутких ублюдка в убитых ковыряются, прямо в развороченных глотках возятся, носами водят, кровь лакают. Голубоватый дым летит на ветер, плоть шипит, ровно мясо на угли бросили, и смрад бьёт людей и лошадей наотмашь. Млеч подхватил кем-то оброненный клинок, недолго думая, сунул лезвие в раненную тварь, огляделся, поднял с земли щит и с рёвом налег на огненного пса, вдавливая рукояти обоих мечей до крестовин.
— Твою м-мать, — прошептал.
Острия вылезли с другой стороны, красно-белые, раскалённые, а когда тварь по-своему заскулила, хотя слышалось это как: «Гу-у-у-у-у!», и заметалась, урабатывая тележные колеса в обугленную труху, млеч, не веря глазам, попятился. Скотина просто согнула клинки к Злобожьей матери и «перетерла» об один из очажных камней. Они просто остались на булыжнике, как расплавленный медовый пряник!
Лошади давно разбежались. Горели повалки и телеги, дым выедал глаза, душил через нос, парни гибли один за други… Хотя, стоп. Млеч вернул взгляд налево. Краем глаза увидел что-то немаленькое, больше нежели человек с мечом. Ты гляди, не все лошади сбежали! Как его… Тень, кажется, взбрыкивал задними ногами, вставал на дыбы, и что самое непонятное — твари ходили вокруг справа налево, слева направо, выли, рычали, но отчего-то приближаться не спешили. А Сивый… Твою мать! Мать! Мать! Глаза белые, что делает — не понять, взгляд не успевает, дым воронками вихрится, одна из тварей взлетает высоко в воздух и… нет, это две половины одной твари взмывают и летят прямиком в ручей шагах в двадцати от стана. И шипят при том так, что слух забивает, а белый пар столбами тянется к белым облакам. Сегодня день воссоединения братьев — днём скальные обломки обнялись, теперь — водяной пар и белые облака в тёмном небе. А красиво твари бьются, словно рыба на берегу: выгибаются, криком кричат, только то в воде и не рыбы. Ру-чей. Ручей. Вода!
— Вода! — заревел млеч, сиганул к развороченной телеге, схватил долблёнку с крышкой, пригнанной воском и рванул пробку к Злобожьей матери.
— К ноге, выродок! Я сказал, к ноге!
Раненный пёс почти оправился: рукояти уже без кожаной заплётки раскалёнными белыми оплавышами как раз выскользнули из ран и упали наземь, а тварь стояла на ногах твёрдо, и медленно кралась к обидчику. Млеч носок сапога подсунул под чей-то подпалённый щит, медленно потащил вверх и едва совпали два мгновения — щит почти встал на ребро, и пекловая тварь рванула навстречу — резко присел, облапив рукоять. Выпрямляться не стал, просто подался вперёд и на этот раз сбить себя не дал, а когда в щели щита пошёл жар, с размаху, «облизав» питейкой верхнюю кромку щита, плеснул в пасть чудовищу. Удачно получилось — горлышко у питейки широкое, плещет щедро. Кажется, это паром отшвырнуло. А может быть, пёс «боднул». Взмёт упал на спину, но перекатился на ноги и встал быстро.
— Вода! — заорал он всем, кто был ещё жив. — Лить воду в пасть!
Прыгнул к телеге, схватил питейку с водой, нашёл чьи-то живые, понимающие глаза и швырнул прямо в руки. Ещё одну, ещё одну. А когда сзади кто-то топотнул и знакомым низком рявкнул: «От меня ни шагу!», млеч только кивнул. Старик вовремя. Что-то с липким всхлипом лопнуло, и похоже это было на то, как вздувается и схлопывается пузырь в чане со смолой. Что-то тяжело ударилось в щиты, которые держал Стюжень, и ворожец шепнул: «Ещё одна!»
Видно было плохо, почти стемнело, но то, что делал Безрод — Взмёт понял это за мгновение — он не разглядел бы и при свете дня. Твари было приметны во мраке: пасти горят, глаза пылают, тела в трещинах, наружу вырываются избела-красные языки пламени, трещины плывут, ломаются, соединяются, вновь текут, разделяются, как молочная пенка, если подуть. А потом из ниоткуда берутся два бледных огонька — ещё мгновение назад их не было — и тварь с гудливым визгом разваливается на две части. Обрубки светятся ярко, из ублюдочных созданий течёт жидкий огонь, и места, куда можно наступить и не поджариться, становится всё меньше. Передние лапы сучат, задние загребают, Белые Глаза обе
