Владимир Лещенко - Тьма внешняя
Но тогда он даже с каким – то сожалением проводил взглядом удирающих выродков. То, что враг бежал, не приняв боя русин, уже успевший усвоить кое-какие местные привычки, готов был воспринять едва ли не как личное оскорбление.
Матвей перевел взгляд на жертву грабителей.
Пошатываясь, тот все еще стоял, привалившись к стене, держась за живот, куда его, должно быть, двинули покушавшиеся на его добро.
– Вы спасли мне жизнь, благородный витязь, – пробормотал, поклонившись, спасенный. Венгерская речь его звучала с сильным акцентом. – Не будь вас, они бы забрали мой кошелек и одежду, а меня наверное зарезали бы как барана, – он провел рукой по шее, где медленно наливался каплями крови след от лезвия ножа, слишком плотно прижатого к коже. Не знаю даже, как вас отблагодарить…
– Не стоит оно благодарности, – покровительственно бросил Матвей, – я даже мог бы меча не обнажать: этих крыс я бы пинками разогнал.
Тут он если и преувеличил, то не сильно – среди умений старинной боевой науки, преподанной ему одноглазым Журом – бывшим сотником дедовой дружины, было и искусство боя безоружного с оружным.
– Если вам, или кому-то из тех, кто вам дорог понадобиться искусный лекарь, то я с радостью приду на помощь, – сообщил спасенный уже по-русски.
– Как ты догадался? – Матвей был глубоко изумлен, хотя и обрадован одновременно.
– Просто, ты, уважаемый, говоришь по-угорски, как обычно говорят люди славянского племени, а на твоем поясе русский меч, – чуть поклонившись, пояснил спасенный.
Так Матвей познакомился с Карелом Франчеком, врачом и алхимиком, как и русин, совсем недавно прибывшим в стольный град королей Венгрии.
Он уступил его настойчивой просьбе, согласившись стать его гостем, и прошелся с ним к его недалекому дому, тем более что разбойники могли оставаться где-то поблизости.
Делать ему все равно было нечего, и потом – за все это время он впервые встретил человека, прилично говорящего на его родном языке.
Обитал его новый знакомый на почти такой же улочке, где едва не стал жертвой грабителей, в небольшом – в три окошка домике под плоской черепичной крышей.
Низенькая квадратная комнатка, облицованная изъеденными червями дубовыми панелями, была одновременно жилищем и рабочим местом хозяина.
Усадив гостя за чистый стол, чех вышел на пять минут, сославшись на то, что ему нужно предупредить служанку, живущую в соседнем домишке.
В его отсутствие Матвей с любопытством и некоторым недоумением озирал место, где оказался.
Замысловатый змеевик, выполненный из свинцовой трубы, не иначе в подтверждение названия украшенный на выходе разинутой драконьей пастью. Перегонные кубы. Вытяжной колпак тронутого ярью медного листа над небольшой печью, сделанной целиком из обожженной глины, как большая корчага. Какие-то непонятные предметы на столах и подоконнике. А на полках было очень много книг – штук двадцать тридцать, если не тридцать.
Вернувшись, Карел принялся рассказывать о себе.
По его словам, он был младшим сыном бедного судетского рыцаря, не имевшего ничего, кроме благородного звания и клочка земли. Посему, у него было лишь два пути – либо вступить в духовное сословие, либо податься в наемники: сколько таких бродяг – перекати-поле с дворянскими гербами скитается из страны в страну, за не очень большую плату подставляя голову под чужой меч.
Карел однако, выбрал третий путь, став служителем, как тут говорили, свободных искусств, вернее одного из них – медицины.
Посреди разговора появилась служанка, принеся на оловянном подносе кувшин с вином, и тарелку с горячими колбасками.
Вино оказалось отменным – не уступавшим тому, которым потчевали во дворце и у богатых вельмож.
Надо полагать, Карел был действительно искусным врачевателем, раз его услуги оплачивались так дорого, чтобы он мог покупать подобный, как выразился сам хозяин – «божественный» напиток.
Потом как – то незаметно их беседа снова возобновила свое течение.
Лекарь принялся рассказывать о ставшей ему второй родиной Праге – Златой Праге, нежданно-негаданно оказавшейся столицей Империи, городе, где мирно уживались и славяне с немцами, в других местах жестоко рвавшие друг другу глотки, и христиане с евреями.
О годах учебы в университете, недавно основанном, но уже прославившемся на всю Европу, равного Сорбонне – ныне, увы, безвозвратно погибшей.
О странах и городах, где побывал.
Послушать Карела, тем более тут, на чужбине, где любой звук родной речи звучит музыкой, было одно удовольствие.
Ушел русин от гостеприимного хозяина уже под вечер, твердо считая своего «крестника» другом.
За их не очень многочисленные встречи и беседы, Матвей узнал столь многое, сколь и необычное.
О Константинопольском царстве Карел, никогда в Византии не бывавший, знал куда больше, нежели даже афонский инок, бывший монастырский архискрибанос, один из учивших Матвея грамоте и прочим наукам.
Он рассказал, – и Матвей изумился до глубины души, что каких – то четыре века назад, чехами и моравами правил русский князь Олег – сын того самого Олега, что повесил щит на врата Царьграда, и брат княгини Ольги – первой, принесшей христову веру в русские земли (причем – это уж было вовсе неслыханным, – вера эта была по его словам как раз еретического западного обряда).[47]
Матвей представил лицо преподобного Никодима – того самого монаха – при этих словах, а заодно уж – и при упоминании об олеговом щите, который тот считал лишь глупой выдумкой киевских монахов – а в византийских хронографах ничего подобного не писали, стало быть и не было такого.[48]
И князь этот принял королевский титул задолго до того, как Даниила Романовича римский первосвященник сделал королем русским.
Рассказал он о государстве женщин-воительниц в Моравии – тоже всего четыре века назад, столицей которой была крепость Девин, которым правила Власта – родная сестра основательницы державы чехов Любуши.[49] А продолжали они род свой, подобно паучихам – выбирали самых пригожих и сильных пленников, и ложились с ними, чародейными травами делая так, что зачинались только девочки, после чего убивали бедняг.
Этот рассказ изумило Матвея едва ли не больше всего услышанного – в былинах его родных краев говорилось о поленицах: женщинах, взявших в руки оружие, но то былины… И потом – как это может быть: целое войско женщин?? И разве может баба основать державу? Чудные люди эти чехи, одно слово…
А Карел продолжал поражать его, утверждая, что славяне строили города и имели собственные страны еще до Рождества Христова, причем обильно цитировал греческих и римских писателей и мудрецов, о которых прежние наставники Матвея только упоминали.
Потом их беседы приобрели несколько иное направление.
Так, как – то его приятель рассказал, что некоторые ученые люди утверждают, что мир существует вовсе не шесть тысяч лет, как гласит Библия, а был всегда, точно так же, как всегда был Бог.
При этом – что самое удивительное с точки зрения русина, – этих мудрецов не сожгли и не заточили в тюрьму, и даже позволили им и дальше преподавать в университетах. Хотя и объявили их мысли, (каковыми они на взгляд Матвея несомненно и были), еретическими и греховными.
Невольно он вспомнил все того же отца Никодима, перед поездкой сюда заклинавшего его не вступать ни в какие споры о вере, потому что – де за высказывание о римском католичестве, которое покажется попам неуважительным, могут запросто отправить на костер.
С течением времени их беседы становились еще более отвлеченными, касаясь истории совсем уж древней, тайн звездного неба, тайн бессмертия и смерти…
Матвею далеко не все было понятно в его речах, хотя, время от времени он ловил себя на том, что о сущности многих, внешне заумных и сложных вещей он начинает интуитивно догадываться.
Матвей чувствовал, что перед ним – необычный, в чем-то резко отличающийся от всех, кого он встречал раньше. В нем было нечто, выделявшее его в той не очень уж малой плеяде умных людей – священнослужителей римской и греческой веры, писцов, знатных государственных мужей, с которыми жизнь сталкивала его.
Может быть, это было то, что следовало бы назвать мудростью?
Хотя конечно странно называть мудрецом человека, едва перешагнувшего за двадцать пять лет.
Их самая важная беседа произошла во время встречи, ставшей, по воле судьбы, последней.
Разговор этот странно начался и, будь Матвей более склонен к анализу происходящего с ним, он бы несказанно удивился подобному стечению обстоятельств.
Как-то, на столе у шкафчика орехового дерева, который его друг всегда держал закрытым, Матвей обнаружил, видимо, забытый хозяином цветной рисунок на листе пергамента.
Рисунок этот изображал странное существо. Странное и страшное. Тело у него было человеческое, вернее – подобное человеческому. Но вместо головы было что-то, напомнившее Матвею морского восьминогого полипа, которых видел в «Бестиарии» отца Никодима – книге, про всяких дивных чудишь и гадов.
