Ледобой-3. Зов - Азамат Козаев
— Годовик — свой боярин, из старых, — Перегуж ехал рядом с Тычком, говорил, да поглядывал, всё ли со старым ладно. — Не из новых, что душу за золото продадут. В ту войну его люди с Безродом за стену ходили. И на тебе, какая загогулина, твою мать в перемать, в бабушку-прабабушку!
— Безродушка не делал этого.
— Да, ясное дело, не делал, — крякнул воевода, в сердцах плюнул. — Кто-то морок наводит, только этот морок нынче сходит за правду. Ох, и поднимут бояре вой! Знай себе уши прикрывай. Держи душу в крепости, не давай слабину.
Солнце встало, а Тычок полез в заплечные закрома. Пора. Молодые кони рысят резво, а старые косточки мало не гремят — внутрях, поди, болтанка образовалась — если даже остановит князь поезд на привал, ещё долго требушиная круговерть не успокоится. Старый балабол улыбнулся солнцу. Вот кто баб вязать и прясть научил: бабы носки вяжут, а солнце тени выплетает, в полдень покороче, к вечеру удлиняет.
— Думаешь, это оно? — подъехал Прям. — Уж на такое дело я князя одного не отпустил бы.
— Прямушка, миленький, если не теперь, когда ещё воеводе потайной дружины спину князю прикрывать?
— У Косоворота вот не прикрыл, — досадливо крякнул потайной. — А тогда ты здорово купчишек с подводным товаром прищучил. Жаль сам того не видел, болтают, рожи враз вытянулись, ровно ослиные стали.
Тычок поскрёб загривок. Говорить?
— С товара всё только началось бы. Потом золото слитками стали бы таскать.
Пряма аж перекосило, смотрел на старика, ровно поверить не мог. Ну да, золото в цену песка под ногами — вот чего не хватало боянской стороне, особенно накануне большого мора. Ну старик, ну Тычок-балабол!
— Годовиковы земли близко к Сторожищу, ещё до полудня на место прибудем. Князь всяко самолично прибыл бы на место, — воевода потайной дружины просвещал старика терпеливо, будто младенцу объяснял, как глупо совать пальцы в огонь, а старик со Скалистого — тот же ребёнок, только борода седая. — Ко всему прочему Годовик побратим князя, вот тебе ещё одна причина быть Отваде на месте. Ничего нового не вспомнил?
Балабол помотал головой. Занозит какая-то неправильность, глазом не увидеть, но мешает — умереть, не встать. И охотишься на неё, будто силок для пернатой птахи подготовил, сидишь, ждёшь, что прилетит жар-птица, полезет в ловушку, та — хлоп, и сделается тебе, Тычок, светло и радостно. А вот не летит. Заноза торчит, силок стоит пуст, нет просветления, требуха внутрях колобродит.
Шли всё больше дорогами, лишь два или три раза срезали через лес. Отвада ехал мрачнее тучи, по знаку Перегужа к нему ближе четырех лошадиных шагов не подходили — пусть думает, неблаго есть о чём.
— Ровно цепь куют, — Прям хищно дёрнул уголком губ. — Звено за звеном, да всё одной рукой.
— Думаешь? — Перегуж с прищуром выглянул на старого товарища, а Тычок с любопытством водил по сторонам ушками.
— Думаю. Осталось только наверняка узнать. Недоброе чую. А ещё думаю, что не всё знаем. Озоровала бы шобла, где каждый поперёк другого шишка, в глаза бросилось бы. Пахарь по осени хлеба серпом собирает, а тут нелепостей пожали бы такой урожай, что вместо серпов орудовать пришлось бы виселицами, и то не знали бы, где столько взять. А у нас тишина. Ни одна сволочь даже глазиком недобро не блеснёт. Ни оплошности, ни длинного языка. Ничего. Ни-че-го. На бояр кошусь, ухо у самых губ держу, мало к мыслям не прислушиваюсь — честными глазками лупают, шагу в сторону не делают. И всё же один кузнец у всех наших бед. Один. И сидит где-то очень высоко. Будто на телеге едет, несчастьями запряжённой, и уж повод он держит так крепко, мама не горюй. Поди, упряжью губы рвёт бедам, ровно лошадям. Вот какой вражина против стоит.
— Чего так на Безрода взбеленились? — пожал плечами Вороняй, один из тех, с кем Сивый изгонял Тёмного из Отвады посреди той войны с оттнирами. — Чего не успокоятся никак? То млечи, теперь… непойми кто.
— Мешает он, — Перегуж остервенело плюнул. — А почему мешает, соображай, старина. Не маленький, видел многое. Говорил Сивый Отваде, мы повторили: «Прижми бояр к ногтю, как пить дать, замешаны!», так наш только головой мотает, нельзя, мол. Дескать, все мы бояны, все дети этой земли. Да к тому же уговор у них.
Вороняй, понимающе хмыкнул, мол, знаем мы эти договоры — кто первый нарушил, тот и прав. Покачал головой, проверил на всякий случай меч, легко ли выходит из ножен.
— Подъезжаем, — Перегуж остановил ход, дал знак сойти с дороги и скрыться в лесу. — Ты и ты в дозор.
Пока ждали разведчиков, лишний раз проверили справу, Тычок с хитрым видом поигрывал секирой Моряя, на что дружинные, не глядя прямо, лишь косились и едва сдерживались от смеха.
— Хоть одного надо живым взять, — важно изрёк балабол и назидательно воздел палец. — Уж мы с Прямом его разговорим, правда ведь?
«Цыть!» — Перегуж, стоя за спиной старика, едва успел показать парням кулак.
— Конечно, — потайной только руками развёл. — Если особо упёртый попадётся, вообще отдам его тебе.
«Молчать! Всем молчать!»
Вернулись дозорные, мрачные, ровно грозовое небо.
— Двор вверх ногами стоит, чудом не горит. Терем заперт, да держатся из последних сил. Не удержат. Счёт на мгновения идёт.
— Кто там? Этот… с личиной Безрода там?
— Не видали. Моровые в кучу сбились, уже заразные, но ещё шустрые. Кто-то в язвах, кто-то ещё нет, но по разговору отчаялись всё. Знают свой конец, и к боярам у них последний счёт.
— Уж Годовик-то не самый крутой из них, — буркнул Перегуж.
— Может и хотели бы распустить на ремни бояр позлее, но до тех просто не доберутся. Полягут, — уверенно кивнул Прям. — А Сторожище, между прочим, и вовсе недалеко.
Отвада, глядя на Перегужа, со значением кивнул.
— Змейкой! По два в ряду! За мной! Ходу!
До подворья Годовика перестрелов десять, норовистым коням — овса на самое донышко торбы. Ещё в лесу Перегуж поручил Тычка Вороняю. Пока баламут не видел, знаком привлёк к себе внимание, показал на старика, сделал страшные глаза, показал кулак. Бывалый воин молча кивнул. Князя берег и этого сбережём, и теперь на ходу шёл немного впереди Тычкова гнедого и мало-помалу притормаживал старика, пока не оказались оба в хвосте змеи.
Дорога медленно забирала в холм, на пологой макушке которого и осел Годовик в кольце оборонной стены. Теперь, за перестрел видно стало хорошо: ворота распахнуты настежь, несколько трупов лежат в самых створках, стрелы торчат из земли и в древесных стволах по бокам дороги. Воевода остановил ход.
— С моровыми в мечный бой не вступать! — рявкнул Перегуж. — Орудовать рогатинами и дрекольём. Зря что ли в лесу секирами махали? К себе не подпускать. Стрельцы — на стену! В воротах делимся, ряд — налево, ряд — направо, двор берём в клещи, моровых гнать в середину. Стрел не жалеть! Рожи в клобуки попрятать, нос и рот платками закрыть! Рукавиц не снимать! Пош-ш-шли!
Двое или трое моровых на свою беду, а может и на счастье — конец им вышел быстрый и милосердный — завозились в воротах. Наверное, не все мозги сгнили: как пить дать, почуяли что-то, выползли на дорогу глянуть. Этих просто вбили в землю — рогатину в шею, конь рвёт, ноги вон из-под бедолаг, затылком оземь. Поди, бошками ямки вырыли, мозги слили. Только не прорастут, как ни поливай, как солнце ни жарь, как ни щедра здешняя земля. Шестеро с луками: трое с одной стороны ворот, трое с другой побежали по стене.
— Твою мать в перемать! — Перегуж с ходу направил коня к терему, открытые двери которого зловеще темнели разверстыми створками. — Десяток Долгача за мной!
И хотел было остеречь князя, мол, куда же тебя несёт, нельзя очертя голову бросаться в это пекло, один Злобог знает, что может приключиться, но только глаза скосил недовольно. Этого поди останови. В тени дверного проёма обозначилось движение, зашевелилось нечто, весьма отдалённо похожее на человека, потому как не бывает у людей такой болезненной валкости — выпившие, конечно, не в счёт — и уж вовсе нечему радоваться на белом свете с лицом, с которого шкура отстает клочьями. К счастью Долгач не на печи ум свой высидел, рявкнул:
— Луки! Створ!
Дружинные разом выпустили рогатины и колья, и за десять лошадиных скоков до крыльца с десяток луков, гудко избив воздух, утыкал
