Юрий Никитин - Фарамунд
Фарамунд стиснул зубы. Брунгильда лежала рядом с мертвенно бледным лицом. Глаза закрыла, словно мертвая, густая тень от длинных ресниц легла на пол-лица. Губы даже в полутьме выглядели почти белыми.
— В моих землях правлю я, — сказал он люто. — И обычаи старые здесь не властны!
Тревор удивился так, что раскрыл рот и раскинул руки, словно хотел за что-то ухватиться:
— Рекс!.. Рекс, опомнись! Не стал ли ты этим... э-э...христианином?
— Не стал, — ответил Фарамунд. — Но видеть вас в своей спальне не желаю. Мне плевать, что вы обо мне подумаете. Прочь отсюда!.. Идите в зал, пока там все вино не выхлестали.
Уходить им явно не хотелось, но он зарычал в бешенстве, начал подниматься. Тревор отступил, успокаивающе развел руками, попятился, затем повернулся и начал подталкивать гостей к дверям. Фарамунд слышал, как он убеждает всех, что рекс — ого-го, если в бою зверь, то и здесь зверюка, если не разорвет сразу, то утром все равно дознаются о подробностях, а сейчас, в самом деле, надо бы за стол...
Когда дверь за ними захлопнулась, Фарамунд некоторое время лежал, всхрапывая от бешенства, как разъяренный боевой конь. Брунгильда не двигалась, он даже не слышал ее дыхания.
В тишине прошелестел едва слышный вздох:
— Благодарю тебя, рекс.
— Не за что, — ответил он угрюмо.
—Ты решился выставить всех за дверь...
— Это было сделано не для тебя, — ответил он грубо. — Я не хотел, чтобы видели, что я... возможно, храплю.
Снова они лежали, не двигаясь, не дотрагиваясь друг до друга. Между ними было пространство, куда можно было положить коня. Затем он услышал, как дернулось их общее одеяло. Брунгильда села на краю постели, золотые волосы блестели от светильников, как будто по ним бегали искорки. Ему почудилось, что она мучительно колеблется, затем ее легкая фигурка неслышно пересекла зал.
По ту сторону ширмы была низенькая дверь в комнату для прислуги. Брунгильда исчезла, только едва слышно скрежетнуло окованное железом дерево. Фарамунд угрюмо уставился в потолок. Хотя зал готовили к свадебной ночи, хотя все вымыли и вычистили, но на балках космы паутины висят как старческие волосы, жидкие и длинные. Те, что ближе к очагу, почернели от копоти, свисают мохнатые как лапы гигантских пауков...
Аромат благовоний стал сильнее, он невольно ощутил свой пот, подумал, что надо бы хоть сполоснуться перед первой брачной ночью. За время пира вспотел сильнее, чем после долгой скачки... да черт с ним, это не заведено, а настоящий мужчина мыться не любит.
В узкое оконце пахнуло свежим воздухом, от светильника по стенам метнулись угольно-черные тени. По комнате все явственнее поплыли пряные ароматы. На этот раз, возле бочки с водой стоял на табурете широкий медный таз, рядом на маленьком стульчике лежали пучки трав.
Он горько ухмыльнулся. Его жесткую кожу, огрубевшую от зноя, ветра и морозов, не то, что пучок трав, не всякая конская скребница возьмет.
Зашлепали босые ступни. В полумраке через зал скользнула тонкая девичья фигура. Фарамунд отодвинулся, давая место. Женщина остановилась у самого ложа, ее тонкие руки замедленно сняли покрывало.
Фарамунд отшатнулся. Освещенная слабым огоньком светильника, на него с застывшей гримаской страха и вымученной улыбкой смотрела... Клотильда, служанка Лютеции, а ныне — Брунгильды.
— Не спеши меня убивать, — произнесла она жалобным голосом, — ты горяч и свиреп... но дай мне сказать!
Он смотрел во все глаза. В груди поднялась горячая волна гнева. Клотильда в ночной рубашке, готова ко сну, но широкий ворот запахивает, пряча грудь. В слабом свете лицо выглядит бледным, вместо глаз — темные пещеры, но он чувствовал, что глаза служанки смотрят... со страхом и сочувствием.
— Ладно, — выдохнул, стараясь взять себя в руки, хотя в черепе пронеслись, как сквозь багровый огонь, страшные картины мести. — Что это значит?
Она стояла прямо перед ним, не делая движения ни приблизиться, ни упасть на колени, страшась его гнева. В полумраке лицо белело как сыр, слегка расплывалось, но в темных пещерах глаз слабо блеснуло.
— Мой рекс, — произнесла она тихо. — Ты не должен гневаться... Твоя супруга послала меня вместо себя на брачное ложе! Так делается у франков, когда браки заключаются по причинам... ну, важным для племени, страны. Она остается тебе супругой верной во всех отношениях... Ни один мужчина не коснется ее тела, если тебя это волнует... как всякого мужчину. Ни один владетельный сеньор не сможет склонить ее симпатии на свою сторону, ибо отныне она верна супружеской клятве и договору, скрепленному как перед своим богом Христом, так и перед нашими богами...
Он слушал, грудь часто вздымалась, а ложе внезапно затрещало. Он непонимающе посмотрел на кусок дерева в кулаке. Из деревяшки выступил сок, ложе делали торопливо, из сырого дерева.
Клотильда вздрогнула, когда он отшвырнул выломанный обломок через всю комнату. Глаза его стали безумными. Она в страхе ждала, что он вот-вот бросится на нее, убьет, разорвет надвое,
Фарамунд судорожно вздохнул. Ярость била в череп с такой силой, что он слышал треск костей.
— Я все понял, — сказал он. — Я все понял.
Она помолчала, спросила робко:
— Значит... мне можно послужить тебе?
Он ответил резко:
— Нет!
Она сказала тихо:
— Но мужчины... они не могут...
— Могут, — ответил он горько. — Мужчины могут все. Уходи.
Она отступила, ее пальцы все еще сжимали ворот возле горла. Голос прозвучал совсем тихо:
— Тебе было бы легче, рекс...
— Уходи, — повторил он.
Она отступила еще, сказала совсем тихо, словно прошелестел ветерок:
— Мужскую постель должна согревать женщина...
— Я не меняю любовь на просто женщин, — донеслось до нее горькое. — Уходи, или я убью тебя!
Она отступила в полумрак, он повалился навзничь. Глаза бездумно уставились в потолок. В душе кипела ядовитая горечь, словно грудь наполнили кислотой. В череп мощными волнами стучала ярость, а мышцы по всему телу вздувались горячими волнами гнева, требовали немедленно ломать, убивать, крушить, жечь в огне...
Расплавленная волна железа поднялась к голове. В глазах стало мутно, а по щекам побежали горячие струйки. Он плакал молча, потом всхлипывания стали сотрясать все тело. Он разрыдался, повернулся вниз лицом, вцепился обеими руками в подушку.
— Лютеция... — шептали его губы сквозь рыдания. — Лютеция... Почему?.. ну почему?
Слезы катились горячие, жгучие. Он глотал те, что попадали на губы, остальные промочили подушку насквозь, он стискивал ее, горячую и влажную, а рыдания все сотрясали тело. Он плакал мучительно, неумело, трудно, как плачут сильные мужчины, что целые народы заставляют рыдать, но сами не проронят и слезинки...
