Канцелярская крыса. Том 2 - Константин Сергеевич Соловьев
«Отличная мысль, приятель, если ты вознамерился превратиться в рождественского гуся с поджаристой кожей!»
Герти открыл глаза, точно его щелкнули по носу. Эта вторая мысль тоже принадлежала ему, но как-то очень уж внезапно ворвалась в сознание, разметав все прочие, точно лихая шхуна, влетевшая в гавань впереди прочих судов в нарушение установленной очереди.
«Смешно, – подумал Герти, пытаясь вновь обрести утраченный на миг фаталистический настрой. – Смешно и нелепо. Но отчасти справедливо. В конце концов, я сам…»
«Ты сам сидишь здесь, как дубина, вместо того чтобы соображать, нельзя ли сделать ноги из этой клетки для канареек!»
Эта мысль… Герти чуть не прикусил язык. Эта мысль принадлежала ему, но была какой-то… другой. Отличной от прочих. В противовес уставшим и вялым, как течение в заболоченной реке, мыслям деловода Гилберта Уинтерблоссома, эта мысль казалась удивительно энергичной и сильной. Она безжалостно разрушила все предыдущие построения, на миг образовав в голове Герти сверкающий хаос.
«Крайняя степень душевного истощения, – безрадостно отметил он. – Смятение мыслей. Мне приходилось слышать, что многие приговоренные к смерти перед казнью, напротив, испытывали подъем интеллекта и душевное спокойствие. Что ж, я, видимо, не из их числа…»
«Дохлые герои тем и хороши, что им можно приписать любые помыслы, – грянула все та же мысль, оборвав его. – И ты сам станешь таковым, приятель, если быстро не возьмешь голову в руки!»
Герти почувствовал, как у него спирает дыхание. Точно среди душного тропического дня он вдруг набрал полную грудь ледяного сибирского воздуха.
Это была не его мысль. Это было что-то чужое, то ли родившееся в его сознании, то ли пришедшее извне, пробившееся, как звонкий ручей пробивается через завал из многотонных валунов. И оно, судя по всему, поселилось у него в голове.
«Кто это?» – спросил Герти у пустоты, чувствуя себя теннисистом, вышедшим на площадку без партнера и посылающим мяч в густой туман.
«Адмирал Горацио Нельсон, кто же еще! Драная сельдь, я всегда знал, что ты тупица, Гилберт Уинтерблоссом, но видит Бог, ты находишь все новые способы меня удивить! Долго еще ты намерен валять дурака?»
Герти вскочил, совсем позабыв о том, что его клетка не рассчитана на его рост. Наградой за быст-рую реакцию стал удар головой о прутья, от которого мир на миг рассыпался по полу звенящими оранжевыми искрами.
– Ах, дьявол… – выдохнул он, беспомощно моргая.
«Поосторожнее с этой штукой, приятель. Для тебя, быть может, она не полезнее старой кладовки, годной лишь хранить морковь, но мне бы не хотелось лишиться своего обиталища!»
Придерживая раскалывающийся череп, Герти опустился на пол. Удивительно, но боль и в самом деле помогла. Пока он считал оранжевые искры, не оставалось времени на мысли и страх.
«Кто ты?»
«Я бы предложил тебе подумать, Герти Уинтерблоссом, но не стану. Бог свидетель, каждый раз, когда ты это делаешь, поток неприятностей удваивается!»
У этой мысли, теребившей его сознание, не было ни тела, ни лица. Но что-то в манере разговора показалось Герти знакомым. Смутно знакомым, будто бы виденным в иной жизни. Или домысленным беспокойным воображением. Герти попытался представить, как выглядел бы этот человек, существуй он в реальности. Это оказалось на удивление легко.
Из обрывков чужих мыслей соткался портрет, зыбкий, словно нарисованный струями табачного дыма, норовящими рассеяться. Уверенный бульдожий подбородок, короткая стрижка с бакенбардами, мощный, как у дредноута, лоб. Щеточка усов над губой, то ли седых, то ли выбеленных солью…
И глаза. Глаза он почему-то представил особенно отчетливо.
Неукротимые, ледяные, немного прищуренные. Взгляд их казался звенящим, как ледяная махина айсберга, способная протаранить любое препятствие, вне зависимости от того, из какого материала оно создано. Взгляд человека, который видел изнанку мира, – мудрый, властный и одновременно немного мальчишечий. Такие глаза не мутнеют с возрастом, оставаясь ясными и синими, как океанские волны. Герти померещился даже запах – сухой аромат трубочного табака с примесью какого-то старомодного одеколона.
Человек, возникший в воображении Герти, был воплощением Британской империи, существом, настолько точно соответствующим представлениям о покорителях дикой природы, что казался воплощенным авантюристом и исследователем, сошедшим с газетных полос, живописующих покорение Южного полюса и экспедицию Ливингстона[58].
Это был человек, привыкший повелевать морями и континентами. Завоевывать острова в Индийском океане во славу короны и охотиться на львов в Кении. Преодолевать со стиснутыми зубами циклоны экваториального пояса и приступы алжирской малярии. Неделю брести по австралийской пустыне без глотка воды и с горсткой солдат сдерживать натиск кровожадных таитянских дикарей. И все это с ледяным презрением истинного джентльмена к опасности и непоколебимой верой в собственные силы.
Человек, не просто умеющий совершать невозможное, но и привыкший это делать наперекор всем превратностям судьбы и неизменно делающий – назло мирозданию…
«Полковник Уизерс». – Пытаясь выдавить эти слова, Герти ощутил, что даже мысль способна заикаться.
«Собственной персоной, приятель. Прибыл на помощь и заряжаю ружья. Кажется, как раз вовремя».
«Все ясно, – понял Герти, отчего-то даже с облегчением. – Последнее потрясение оказалось чересчур сильно для моей и без того изможденной нервной системы. Мой рассудок напоследок разродился галлюцинацией, нарочно взяв образ человека, который меня погубил…»
«Не будь сопляком, Уинтерблоссом. Во всех своих бедах виноват исключительно ты сам. Кроме того, не тебе жаловаться. Это не ты три месяца подряд был заперт в сознании беспомощного хлыща, не способного справиться даже с самой ерундовой ситуацией!»
Эта отповедь заставила Герти вздернуть голову. Не похоже на галлюцинацию. Или же это была самая грубая и непочтительная галлюцинация из всех возможных.
«Полковник?..»
«Наконец-то ты соизволил обратить на меня внимание, приятель. Я уже думал, здесь и умру, на самом дне твоего сознания, похожего на выпотрошенный трюм рыболовного траулера… Никогда бы не поверил, что в человеческой голове может умещаться столько ерунды».
«Вы… живы?»
«Последнее время я сам часто задаюсь этим вопросом. – Герти ощутил чужой смешок, грубоватый и как будто отдающий жевательным табаком. – Прости, но придется отложить его на потом. Сейчас я размышляю о том, как избавить тебя от грядущей коронации. И вовсе не из благородных побуждений. Мне, как истому британцу, претит мысль, что на троне может восседать ничтожество вроде тебя».
«Где вы?»
«Ты еще не понял? В твоей голове, тупица. И, видит Бог, тут достаточно свободного места, чтобы я мог уместить хорошую софу, пару шкафов и изящный мебельный гарнитур!»
Герти прижал руки к вискам, словно это могло заглушить засевшую в его сознании чужеродную мысль.
Это уже чересчур. Это какое-то безумие. Это…
«Торопись,
