Кремень и зеркало - Джон Краули
Для себя Генри не хотел ничего. Но ему было очень нужно – да, просто необходимо! – получить ссуду или нанять корабль. Корабль довольно большой, чтобы хватило места на несколько дюжин человек. Лучше всего – торговое судно, и не испанское, не голландское, а французское, оно привлечет меньше внимания. Эрцгерцог на мгновение прижал к губам пальцы, сплетенные в замок. Англия, этот остров шпионов, ревностно хранила свои тайны, но у эрцгерцога была своя шпионская сеть, и ему уже донесли, что вождей злополучного ирландского восстания скоро схватят и бросят в тюрьму, где они и сгниют, не дождавшись обещанного помилования. Альбрехт подозвал помощника и велел свести этого молодого капитана с нужными людьми: пусть исполнят все, что ему нужно, потому что это дело праведное и богоугодное. А затем протянул Генри О’Нилу длинную белую руку, чтобы Генри поцеловал кардинальский перстень, который эрцгерцог лишь недолго носил с полным правом, но с которым так и не пожелал расстаться.
В одном полку с Генри, том самом полку, который состоял из ирландцев, изгнанных или бежавших с родины, служил некий Магуайр – не кто иной, как сын Хью Магуайра, Черного Пса. Генри О’Нил не считал себя ни сильным, ни стойким, ни бесстрашным, ни надежным, словно каменная стена. Зато у сына Магуайра были все эти достоинства разом. В палатке Генри, сидя при свете свечи, они в последний раз перебрали все подробности того, что предстояло сделать. Кошель с деньгами; опись груза; пропуска, подписанные эрцгерцогом, – все было готово; и французский флаг, под которым Джон Магуайр сможет войти в любую ирландскую гавань без опаски. А Генри что же, сам не поедет? Нет, сказал Генри. Его путь лежал в другую сторону.
В августе французские моряки на французском же торговом судне с обычным для них грузом вина и рыбацких сетей вошли в залив Лох-Суилли на западе Донегала и причалили в деревне Ратмаллан. Джону было сказано, что первым делом нужно известить Рори, брата Красного Хью; затем – Катбарра, младшего брата Рори; Катбарр возьмет с собой жену и новорожденного сына. Затем – Хью О’Нила, барона Данганнона, и его юного сына Конна. После этого Джон должен разослать конных гонцов ко всем остальным, кто взойдет на борт этого черного корабля, имя которого позже никто не вспомнит. Французские моряки на деле были переодетыми ирландцами. Джон Магуайр умел терпеливо ждать, но через какое-то время стало понятно, что этот маскарад долго не продержится. Надо было как можно скорее собрать всех, кого нельзя было бросить на произвол судьбы, и Джон торопливо выуживал их, одного за другим, пока леска наконец не оборвалась. Последним оставалось забрать того, кому важнее всех было бежать из страны. Всего за день до отплытия некий моряк – сам Джон Магуйар – приехал к сэру Гаррету Муру в Меллифонт. Сэр Гаррет послал за О’Нилом, тот вышел через черный ход и в первый миг подумал, что его давно погибший Пес, Хью Магуйар, восстал из мертвых.
На следующее утро граф обошел весь дом и благословил каждого, от домашнего врача до кухарок и конюхов. Потом обнял сэра Гаррета (старый добрый сэр Гаррет! он и понятия не имел о том, что сегодня случится!) и вышел в туман, где его ждали серые всадники с копьями – точь-в-точь те обитатели рата, которых он видел на заре своей жизни. О’Хейганы приехали проводить его, исполнить последний свой долг перед внуком Ньяла. Четырнадцатого сентября 1607 года граф и все прочие, собравшиеся в этот день на пристани Ратмаллена, не стали привязывать своих лошадей и просто бросили их на берегу: эти лошади им уже не понадобятся.
Преображенный
В том же году, когда Хью О’Нил потерпел поражение при Кинсейле, Петр Ломбард в Риме завершил свой грандиозный труд по истории и нынешнему положению дел в Ирландии – De regno Hiberniæ sanctorum insula commentarius[115]. Все, с кем он вел переписку, заверяли в один голос: англичане победили; теперь эти еретики смогут уничтожить Истинную Церковь, не встречая сколько-нибудь серьезного сопротивления; они возведут на престолы собственных епископов, а тех, кто попытается бунтовать, сотрут в порошок. Они выпрямят кривизны и неровные пути сделают гладкими[116], и этому не будет конца до тех пор, пока не настанет конец всему на свете.
Петр подошел к столу, на котором лежала его гигантская рукопись. Со временем ее напечатают, но все-таки она неполна. Он подумал о Кинсейле, обо всех ирландцах, которые там погибли и, верно, так и остались лежать без погребения. Подумал об испанском флоте, покидающем ирландские берега, – обо всех этих гордых адмиралах и капитанах, которые подвели своего короля и своего Бога. Взял перо, уже почти истрепавшееся, обмакнул его в чернила и дописал на последней странице, в самом низу: Postquam nihil postea gestum. «После этого больше ничего не произошло».
И все же, все же… Было одно дитя, как раз тогда подраставшее в израненном Мунстере; дитя это чуть ли не от рождения лепетало складно и в рифму и пошло таким путем, каким не ходили другие. Год за годом, зимой и летом, дитя росло, и его песни и речи становились все странней и сильней. Если расскажете повесть мою тем ирландцам, что ныне томятся в плену, будет то все равно, как если б запоры дверей отворились и спали оковы. Те, кто это слышал, подходили послушать еще – или отшатывались, крестясь: не по-божески это, чтобы ребенок такое пел и доставал до самого сердца. Откуда это чудной ребенок, день-деньской бродивший сам по себе, узнал такие хвалы и проклятия, никто и понятия не имел, но многие запомнили, как однажды он просто взял и ушел: оставил своих родителей, сестер и братьев или кто там у него был и двинулся дальше, от деревни к деревне, и понес другим людям другие песни и повести, чтобы те зажили своей жизнью, заучивались, передавались, преображались и двигались дальше. Светловолосый, стройный, необычно высокий, он носил льняную рубаху и штаны; его принимали за мальчика, потому что говорил он низким
