Иван Белов - Ненависть
— Родители спрятали, — пояснил неслышно приблизившийся Стрелок. — Когда гетто зачищали, многие так поступали, думали дети спасутся. Надо уходить.
Руди поднялся, голова кругом. Страшно представить. В двери стучат, выгоняют соседей на улицу, а мать спешно прячет единственное дитя. О чем думал ребенок в кромешной тьме? Тихонечко плакал замирая при каждом звуке, обнимал медведя и ждал возвращения матери. А мать не пришла. Остался огромный, опустевший дом и яма в пол квадратного метра. Ребенок и плюшевый медведь, вместе. Невинные жертвы во имя того, чтобы такие как Руди гордились своей убогой, жалкой жизненкой и пили пиво по пятницам. Где-то глубоко в сердце лопнула натянутая струна. Нет, так не должно быть. Где ты Бог, почему смотришь равнодушно на те мерзости, что мы творим снова и снова?
Рудольф осторожно поднял мягкую игрушку. Маленькая ручка рассыпалась. Прости малыш, так надо, прости. Я вернусь, слышишь? Медвежонок пропитан влагой, шов на боку разошелся, пузырясь желтой, раскисшейся ватой.
Руди наткнулся на внимательный взгляд Кота и поспешно отвел глаза. Медведь перекочевал в боковой карман рюкзака. Вместе веселее. Почему-то жалко бросать.
Стрелок ожидающий в коридоре, строго спросил:
— Почему так долго?
— Шнурки развязались, — соврал Руди.
Сразу за домом наткнулись на рельсы. Очередная станция. Весь этот уродливый город состоит из железной дороги. Пути, перроны, остовы вагонов, горы превратившихся в труху шпал. Десятки старинных паровозов, с жадно раззявленными жерлами топок. Движение, застывшее в ржавом металле.
Пути кончились, потянулись одноликие, серые корпуса, утопающие в зеленке. Похоже на цеха завода, возможно склады. Думать не хотелось. На душе мерзкая пустота. Даже Котик притих, не хулиганит, скорее всего готовя очередную пакость. Стрелок шел быстро, назад не оглядывался. Стал доверять?
Снова рельсы. Ну сколько можно, черт побери? Начинает потихоньку бесить. Слава Богу станция небольшая. За ней заболоченный пустырь и вид на ряд бесконечных, кирпичных ангаров.
— Завод «Уралмаш», — прокомментировал Стрелок, углубляясь на территорию. — Производил экскаваторы и оборудование для домен и сталеплавилен. В войну перешел на танки и пушки. Обрати внимание на изумрудную зелень.
Зелень, и правда, разительно отличалась от окружающей, приятная, сочная, пышная, деревья густые, прямые как на подбор.
— Почва особая?
— Удобренная на славу, — Стрелок остановился в тени огромной сосны, отцепил от рюкзака саперную лопатку и бросил Рудольфу под ноги. — Копай.
— Зачем? — не врубился Рудольф.
— Копай я сказал.
Руди закинул винтовку за спину. Отполированная рукоятка лопаты удобно легла в ладонь. Совсем умом тронулся? Остро отточенное лезвие со скрипом вошло в землю и глухо дзынькнуло наткнувшись на невидимое препятствие.
— Активней, — выдохнул Стрелок, одним глазом приглядывая за переминающимся с ноги на ногу Котом.
Кусок дерна отошел пластом, обнажив пожелтевшие кости. Руди остановился. Что за херня?
— Продолжай.
Скрип лопатки. Кости под тонким слоем земли. Груды человеческих костей. Оскалился беззубый череп, торчали ребра, еще и еще. Скелет на скелете, слоями, сплетаясь в кошмарные кружева.
Руди выронил лопату и сел на краю раскопа. Так выглядит дорога в ад.
— Здесь все население Свердловска, пережившее зиму сорок шестого, — голос Стрелка был не похож на себя. — Сто пятьдесят тысяч, может быть двести, не знает никто. В радиусе трех километров, где не копни, наткнешься на прах. Немецкая прагматичность в действии: большая, открытая площадь, удобный подъезд. Техникой рыли траншеи, пригоняли людей и косили из пулеметов, присыпали землей и по новой, последний слой трамбовали бульдозером. Конвейер смерти, западные ценности в чистом, неразбавленном виде. Как ощущения?
Руди не слышал. Руди копал как автомат, чертов робот из идиотских фильмов про счастливое будущее. Дерн отходил пластами. Кости. Метром правее, метром левее, черепа и кости на всю глубину штыка саперной лопаты. Немые свидетельства страшного преступления. Вереницы людей, взошедших на Голгофу посреди бескрайних уральских лесов. Жертвы древним, давно позабытым, и вновь воскрешенным богам, выползшим из смрадных глубин Преисподней, на запах страданий и мертвечины. И теперь Руди знал кто разбудил чудовищ. Войной оправдаться уже не получится. Геноцид, массовое уничтожение, циничная резня, без свидетелей, фотографий и сухих отчетов в недрах пыльных архивов. Во рту привкус земли, крови и желчи. Чувства атрофировались, стерлись, спрятались в подсознание. Хотелось убивать, упиваться местью, пластать свежее мясо, силясь вырвать поселившуюся в душе раковую опухоль пустоты. Человек умер, человек родился, на поле где смерть иззубрила косу, и каждый из сотен тысяч колокольчиков пророс в простреленном сердце.
Глава 14
Усталость бывает приятной, средней паршивости, и убийственной. Приятная — это когда приходишь с работы, плотно ужинаешь и валишься на мягкий диван с бутылочкой холодного пива. Средней паршивости — это когда швыряешь ботинки куда попало, бурчишь жене гадости, и весь вечер упорно делаешь вид, что вот-вот отбросишь копыта и все должны тебе непременно прислуживать, и по возможности не шуметь. Можно еще утробно постанывать, для полного погружения в роль. Убийственная усталость крайняя степень. Вызывается тасканием кирпичей, земляными работами, свадьбой. Сил просто нет, ты высушен, выжат, перемолот в чертовых жерновах. Руки ватные, ножки подкашиваются, доползаешь до кроватки и падаешь, мгновенно проваливаясь в тяжелое, неспокойное забытье, где в лучшем случае, во сне тебе явится любимая лопата и начнет насмешливо изгибаться в эротическом танце, скабрезно подмигивая и облизывая толстые, распутные губы. Утром встаешь, словно зомби перебравший денатурата, не человек, а вялый кабачок, самовольно выросший на помойке, боль пронзает каждую клеточку тела, голова тяжелая и тупая. Это как похмелье, только намного хуже.
Стрелок кружил всю ночь, выматывая последние силы. Спали, в общей сложности, часа три, по волчьи, урывками, постоянно меняя место ночевки. В конце концов, притих даже неугомонный Кот, постоянно гундящий из под повязки. Состояние полной опустошенности, хотелось лечь и умереть, тупо больше никуда не идти, бесцельно пробираясь сквозь скучный, однообразный ландшафт.
К Шарташу вышли часам к девяти утра. В пакгаузе ни души, на песке пустые коробки из под армейских пайков, обрывки бинта, консервные банки с муравьями, деловито копошащимися в остатках подливы. Вольф увел своих к сокровищнице. Наверное долбятся стену. Интересно, а если там правда золото, то как его отсюда вытаскивать, на горбу?
