Александр Кулькин - Когда наша не попадала
Иван вспомнил, что дворец располагается на вершине пирамиды, пожал плечами, рассеянно покрутил в руках стручок, похожий на съеденный иновременником, решил не рисковать и положил его обратно на блюдо. Слуга деликатно дотронулся до его плеча и показал на царский стол. Иван дошёл до возвышения и вежливо поклонился.
– Мы не понимаем, почему наш верховный жрец удалился с пира, не спросив нашего разрешения?
– Великий царь, – вновь поклонился волхв. – Дозволь задать тебе вопрос.
– Разрешаем.
– Этот верховный не вашего народа и появился ниоткуда?
– Да. Он всегда любил говорить, что его послали боги.
– Не боги его послали, а жуткие демоны подземного мира отправили его, чтобы извратить учение небожителей и привести царство к краху. Я хоть и молод, но учителя у меня хорошие. Не смог он вытерпеть света правды, и напиток его омерзительный не помог ему.
Царь задумался, но потом всё-таки возразил:
– Он всегда говорил, что небесное светило не взойдёт, если мы не пожертвуем ему самое дорогое – живое сердце лучшего человека.
– Царь, послушай меня. У нас разные боги, но объединяет их одно. Они даровали нам жизнь. Пусть они подвергают нас испытаниям и иногда наказывают, но в целом они любят нас, как своих детей. И страшное дело, когда оскорбляют родителей! Сияющий, которого мы называем Ярилой, всегда был и есть противником темноты, а что есть смерть человека, как не торжество Тьмы? Безмерно милостив к вам Сияющий, что, несмотря на ужасы каждого утра, продолжает дарить свет и тепло, дарить жизнь. Одумайся, царь, не стоит оскорблять богов и надеяться на их вечную снисходительность.
– Ты смел не по возрасту, юноша, – царь не сводил глаз с мгновенно вспотевшего Ивана.
– Волхвы не боятся могучих владык, а княжеский дар им не нужен. Правдив и свободен их вещий язык и с волей небесною дружен.
– Дерзок твой кудесник, атаман, – усмехнулся царь. – Но скажи, жрец, чем же приветствовать восход Сияющего?
– Лучше бы, конечно, первым криком новорожденного, – перевёл дыхание Иван. – Но невозможно подгадать, когда новый человек решит родиться. Так что пение красавиц будет достойной заменой.
– Хорошо, – задумался повелитель. – Иди жрец, веселись.
Иван веселился, вернее, отчаянно скучал. Пиры у царей не располагают к веселью. Слишком много незнакомых людей, приходится следить за своими словами и манерами. Конечно, бронзовокожие генералы и чиновники не похожи внешне на их белых собратьев, как на гулянке у князя, но внутри они все такие же. Визжала музыка, изгибались недосягаемые танцовщицы, военачальники хвастались тысячами убитых врагов, шептались чиновники о делах своих тихих и гибельных для посторонних, подливали в чашу жрецы. Волхв скучал, делал вид, что пьёт «до дна», улыбался, молчал и всё чаще смотрел на тот стол, где от чистого сердца веселились игроки. Вот там был пир, а здесь – так, церемония…
Народ всколыхнулся, и насторожились воины, охраняющие царя. Держа в руке скромную ведерную чашу, к столу царя шествовал Михайло, во весь голос рассказывая, что правила надо изменить. Стражников становилось больше, но Михайло неумолимо приближался. Он не замечал, что в него пытаются тыкать копьями, он просто отодвигал их в сторону. Ломались копья, глухо дребезжали доспехи упавших, а ватажник приближался, громко рассказывая зажатому под мышкой голкиперу соперников, уже закатившему глаза, о том, что надо камешки на поле заменить травушкой. Атаман отвлекся от государственной беседы и привстал, но кричать не потребовалось. Две гибкие тени бросились на Михайлу и повисли у него на руках.
– Девочки… – пророкотал мужик, одновременно уронил вратаря и бадью. Индеец, не открывая глаз, рывком поймал бадью, отхлебнул и уснул в обнимку с пойманным призом. А девочки, поудобнее устроившись на сильных руках, замурлыкали и, как обычно, сбили человека с пути истинного.
Волхв пожал плечами: боги сотворили мужчину и для того, чтобы он не сворачивал горы, придумали женщин и кошек. И неизвестно, кого раньше. Сзади раздалось смущенное покашливание:
– Великий царь просит подойти говорящего с богами на вершину дворца.
Иван кинул взгляд в окно: за окном серело. Приближался час рассвета, и волнение царя было понятно. Конечно, он соглашался со словами волхва, но старые привычки изживать было трудно.
Небо было затянуто тучами, и только редкие звездочки иногда подбадривающее мигали в прорехи. Царь закутался в одежды и только хмуро смотрел на Ивана и столпившихся вокруг них жрецов. Время шло, но на востоке по-прежнему громоздилась черная стена облаков. Зловещий шёпот пробежал по тёмным фигурам, и волхв смело запрыгнул на громоздившуюся в центре плиту. Время пришло, холодно подумал он, и сейчас никто и ничто не спасёт его, кроме искренности. Ветерок ободряюще потрепал ему кудри, и парень запел древнейший гимн, пришедший из невообразимой глубины веков:
Ходит по свету легенда о том, Что в доме том счастье живет, Ищите то счастье, найдите тот дом, У которого солнце встает. В том доме как солнце встает по утрам, Чтоб мир озарить красотой, Чтоб солнцем огромным подняться к горам, И вылиться в луч золотой.
Он пел, пел всей душой, пропуская слова через искреннее сердце, и ничего он не хотел для себя. И слова, как разящие копья, летели в небеса, и рвали, рвали чёрное зло…
Чтоб зеленью свежей наполнить сады, Чтоб розой прекрасной алеть, Чтоб в жаркой пустыне потоки воды, Извергнуть и дальше лететь. В том доме, как солнце, встает на заре Любовь, что прошла стороной, И утром встает, чтоб идти по земле, Вдвоем, и пусть не со мной.
Расползались тучи, исчезало древнее проклятие, и Иван вдруг понял, что зло – эфемерно! Пусть громоздит оно чёрные стены, пусть засыпает обломками недоразумений пустые обиды, пусть крепит камни обмана раствором оскорблений, пусть… Но перед жаром любви, перед теплом дружбы, бессильно зло, и, как эти тучи, распадётся кладка, выстроенная во лжи…
И пусть будет счастье сопутствовать вам, И пусть будет радость всегда, И солнце в том доме встает по утрам, Чтоб скрылась навеки беда.
Волхв пел с закрытыми глазами, и только ласковое, материнское прикосновение первого солнечного луча заставило его поднять веки. Впрочем, он тут же опустил взор: не пристало человеку глядеть в упор на бога, невежливо это. А под ногами бился в истерике жрец, голыми руками пытаясь сломать каменный нож. Лихорадочно шепча, он резал себе руки и не замечал этого:
