Первая книга. Перед рассветом - Олег Башкатов
– Смешно, ― спокойно ответил Серьёзный.
– Серьёзно. Он мне сказал какое-то хитрое слово. То ли сенситивные они, то ли гиперчувствительные. Я так и не понял, а потом тот развил мысль и сказал, что всё это нормально. Единственное только, всё это делать можно исключительно под контролем старших, умных, рациональных, и всё такое прочее, людей. Нужен тот, грамотный и хладнокровный, которому, эти самые, с козявками в носу, должны безоговорочно подчиняться. Вот тогда этот мир снова встанет с головы на ноги, всё пойдёт по-старому.
– Интересно.
– Да-да, я даже на своих студенток с дребеденью на лице стал смотреть по-другому. Мне стало казаться, что они вовсе не идиотки, а просто чокнутые. Просто они потеряли папу с мамой. В социальном смысле. И если бы они нашли достоянные идеалы, или родителей, то дерьмо на лице и на жопе им не мешало бы трезво смотреть на вещи, любить людей и не гадить мимо туалета.
– Хочешь сказать, что ты понял свою дочь? ― спросил Серьёзный.
– Да я-то её давно понял, ― ответил Седой, ― только понимание само по себе ничего не даст. Всё равно её дела ― это одна суматоха, её мысли ― это бардак. Что её ждёт? Ска́чки галопом через глупую жизнь? Бестолковая борьба с ничтожными проблемами, борьба с собой? Что?
Серьёзный пожал плечами.
– А я знаю. Рано или поздно она поумнеет, только это будет именно поздно, и ничего поправить уже будет нельзя. А именно сейчас, когда ей просто необходимо ко мне прислушиваться, она делает только то, что хочет. Она может делать всё, и ни одна душа не может её в этом переубедить. Она может начать воровать, блевать под забором, она может завтра начать трахаться с собаками, а я даже и покритиковать её за это не смогу, не то, что остановить, там, или посоветовать.
– Подбрось-ка дровишек, ― после некоторой паузы сказал Серьёзный, и Седой положил на разгоревшиеся дрова ещё парочку новых.
Огонь в костре был всё ярче, и двое мужчин всё внимательнее вглядывались в танец горящей материи.
– А у меня свой обормот, ― сказал Серьёзный. ― Ноет и ноет, ноет и ноет. Всё время жалуется, что ему в жизни не везёт, что девки ему попадаются стервозные и что никакого смысла в жизни нет. Мне особенно и говорить-то с ним не удаётся. Твоя-то хоть может с «обезьянами» трахаться и с тобой спорить. А мой уже не спорит. Пьёт и молчит.
– А что толку, что она со мной спорит? Мне садист сказал, что даже он с ней не сможет справиться, потому что его авторитета не хватит. Даже с его умением она из-под него выскочит, потому что помимо умений, знаний и авторитета, ещё нужна любовь и преданность вере. Он сказал, что нужен такой пресс, такое давление на разболтавшихся придурков, которого ни отдельный человек, ни малая группа людей сделать уже не в состоянии. Нужна глобальная жопа, такая, чтобы придавила всех мордами к грязному полу до хруста и скрежета. И вот тогда эти поносники задумаются и перестанут делать хренодела только потому, что они мо́гут делать хренодела, шевелить конечностями и говорить потому, что они могут шевелить конечностями и говорить. Тогда появится смысл хотя бы в том, что они жрут и ходят по земле.
– То есть война? ― спросил Серьёзный.
– Ему больше нравится голод, ― ответил Седой.
– Ну а что, мне эта перспектива нравится. Если бы начался голод, тогда всё стало бы намного лучше. Я, вообще, большой поклонник общаться с голодными и голыми людьми. Есть хоть какой-то шанс на понимание и перевоспитание.
– Теперь и я тоже.
– Умный, этот твой садист, ― сказал Серьёзный.
– Сам удивляюсь, но приходится с ним соглашаться. Мне кажется, что он отучил бы мою шмыгалку курить.
– Ну, так и познакомь их.
– Да брось ты. У неё уже всё слиплось и рассосалось. Тут и садизм не поможет. Внуков, похоже, мне не дождаться. Я если дождусь, то каких-нибудь мутантов. Если честно, на старости лет не хочется бегать по больницам и стационарам.
– Ну что, скоро мясо нести надо? ― спросил Серьёзный.
Некоторое время мужчины возились с мясом, но потом снова уселись за костёр и продолжили разговор.
– Я всё равно считаю, что культура будет основой потенциального прогресса, ― сказал Седой, будто ожидая оспаривания его мысли. ― Как ни крути, но мы должны согласиться с новым порядком, если он будет. Конечно, только в том случае, если он будет отражать наши желания и наши мечты.
– Это ты о каких мечтах? ― спросил Серьёзный.
– О самых обыкновенных. Моя мечта, чтобы обо мне, о том, как я живу, помнили хотя бы ещё пару сотен лет. Мне не интересна ни одна идея, ни одна до́лбанная культура, ни один до́лбанный политик, если в результате воплощения созданных идей обо мне не вспомнит больше никто и никогда. Да, я ненавижу кеды, ненавижу лошадиные крашеные чёлки на человеческих лицах, я не люблю транслит в русских словах. Я не люблю и не обязан любить дерьмо! Не обязан! Я не обязан обожать культуру, которая забудет обо мне и о моих предках в течение следующего поколения! Мне не интересны люди, которые живут как биомасса! Скажи мне, зачем тебе твой сын или зачем мне моя дочь? Для сохранения баланса биомассы на планете? Чтобы кто-то ходил по магазинам с корзинкой, а потом что-то жрал? Чтобы было кому платить кредиты, кому голосовать на выборах, и было кому вызывать сантехника, когда говно из унитаза поплыло по полу?! Зачем вообще всё это нужно? Для кого я жил и старался, и почему я уже в немолодом возрасте каждую секунду должен доказывать, что я не верблюд, и что я ещё достоин ползать по этой земле?! Да, пусть у дегенератов лихо получается на кнопки жать. Но ведь и у меня есть учёная степень, я тоже, пусть и с трудом, но выучиваю это нереально сложную науку, жать на эти вонючие кнопки!
– А как же душа? Мы же и для себя живём? ― спросил Серьёзный.
– Знаешь, о душе мы начнём думать, когда время подыхать станет приближаться, а пока ещё рано. Пока мне хочется, чтобы меня уважали не за то, что голову никому за всю жизнь не проломил, а наоборот, за то, что я сделал. Или разумный человек уже не способен заработать авторитет и уважение своими делами? Приходит мелкопузая сволочь в кедах и начинает отрицать всё под чисту́ю, причём не удосужившись даже закончить начальные классы или слово «корова» начать писать без
