Прощание - Кивижер Паскаль
Лукас отказался от конферансье и вводных слов. Он попросил только прямой соломенный стул, который разыскали для него в кузнице, так что кое-где на нем остались следы сажи. Больше на сцене ничего не было. Лукас вышел вразвалку: казалось, вперед его тянет только гитара, как пес – хозяина. Рубашка с жилетом были на нем самые обычные, если не сказать поношенные. В ушах поблескивали пиратские кольца. За год стрижка ежиком, на которой настояла Ирма Сильная, превратилась в длинные темные локоны до плеч. Он оглядел толпу невидящим взглядом и сел на стул; ножки скрипнули по сцене. Он не улыбался, и Эма почувствовала себя виноватой.
В зале воцарилась напряженная тишина.
После долгой паузы вдруг вспорхнула и тут же замерла одинокая нота: он будет импровизировать. Вторая, третья, как нерешительные шаги, без которых нельзя двинуться в путь, и вдруг – аккорд, почти пугающий своим многоголосием. И Лукас исчез. Растворился в музыке и увлек за собой в иное измерение весь зал. С облегчением и удивлением, не переставая играть, он вдруг разразился счастливым смехом. Зал засмеялся тоже, но едва Лукас посерьезнел вновь, забыл о музыканте. Его музыка мечтала их мечтами, страдала их бедами и молилась их молитвами. Стражникам было крайне сложно всецело сосредоточиться на безопасности.
Лукас играл долгий чудный час, затем вдруг остановился, весь взмокший, и откинулся на спинку стула с удивленным выражением человека, оказавшего на сцене по ошибке. Он медленно вытер лоб рукавом. Овации вновь подтвердили качество акустики (герцог Овсянский даже оглох на одно ухо). Лакеи опять засновали между рядами. Соки, сидр, ликеры. Марта приготовила для короля ледяной кофе, и Манфред лично поднес его Тибо. Затем настал черед печенья, а за ним – шоколада, который подавался под салфетками из тюля. Лукас все не покидал стула. Он жестом остановил лакея, который хотел поднести ему воду.
Через четверть часа он вновь склонился над гитарой. По элегантному знаку Манфреда его войско лакеев отступило в глубь зала, где Бенуа принялся симметрично их расставлять. Но камергер указал ему на стражу, которую до сих пор ничем не угостили, и Бенуа подтолкнул одного из лакеев в сторону дверей.
Шоколад был слабостью Феликса. Не спуская глаз с зала, он запустил два огромных пальца под тюлевую салфетку. Рев его вступил в диссонанс с первыми прозвучавшими со сцены нотами. Весь зал обернулся на него. Лукас поднял голову. Со своего почернелого стула он видел, как штурман разрывает ворот красной форменной куртки. Тут же перед глазами встал случай с «Изабеллы»: на одной из стоянок Феликса ужалила пчела. Рука у него раздулась так, что стала с его же ляжку, а это немалая толщина. Феликс страдал аллергией, и каждый новый приступ был хуже прежнего.
Ноты слетали со струн как многоточие. Лукас еще продолжал играть, вставая; играл, пока клал гитару на стул. И вдруг музыка оборвалась. Он спрыгнул со сцены и пересек зал, ступая по спинкам кресел, а Симон с Овидом, плохо понимая, что случилось, на всякий случай уводили короля с королевой и Лисандра в сад, через выход для артистов.
Лукас вклинился в круг уже обступивших Феликса зевак. Колосс задыхался, ошалело озираясь в панике. Бенуа собирал у его ног раскиданный шоколад, отмахиваясь от двух пчел, решивших опылить его рыжую шевелюру. Одна ужалила его сквозь белую перчатку, и он вскрикнул, но Манфред велел ему замолчать. Лукас помог Феликсу лечь на пол, расстегнул до конца форму, попросил что-нибудь ему под ноги, поймал на лету подушку, которую кто-то бросил.
– Бенуа, беги на кухню, – сказал он слуге, сражавшемуся с перчаткой, – найди луковицу, разрежь ее пополам и принеси, вместе с уксусом. И пусть Марта заварит все обеззараживающие травы, какие найдет.
– Обезображивающие? – испугался Феликс.
– Обеззараживающие. Майоран, розмарин, чабрец, шалфей, душицу… молотую петрушку. И быстро, Бенуа.
Лукас порылся в жилете и вынул ключ, с которым никогда не расставался. Он протянул его Манфреду.
– Прошу вас, бинт. В больнице, в стеклянном шкафу, третья левая полка.
Манфред не взял ключа, показав свою универсальную связку, и исчез в мгновение ока. Феликс весь побелел, кроме багровой щеки. Лукас обнаружил жало возле самого глаза и сумел вытащить его ногтями.
– Хорошо хоть, ты ее не проглотил.
– А што, уже бы контшы отдал, да? – промямлил Феликс онемевшим языком.
– Вроде того.
– Ох, а я ведь пощти, Лукаш, пощти ее щьел! Она из моей портшии шоколада вышкочила…
Лукас выпрямился. Из шоколада? Вдруг происшествие предстало перед ним совсем в ином свете. Во-первых, пчел в ноябре надо еще поискать… Потом, чтобы не заметить их на шоколаде, нужно быть ужасно рассеянным. И наконец, чтобы та самая порция досталась кому-то с аллергией – просто невероятное совпадение. Иными словами, пчелы могли добраться до Феликса только в одном случае: если всё было подстроено.
– Ох, Лукаш, – простонал штурман, закатывая глаза, – ой-ой-ой, Лукаш, вот так дела, дышать што-то больно. Будто кто щел на меня шверху! Никто там на мне не щидит?
– Да нет.
Поскольку ни воды с мылом, ни лука, ни всего прочего видно не было, Лукас поглядел вокруг в поисках кого-то надежного. Эсме стояла рядом – еще несколько часов она была таковой.
– Принесешь головню?
Эсме улыбнулась: ее бабушка поступила бы ровно так же. Она мигом вернулась, неся головню щипцами, так что толпа перед ней расступилась. Лукас поднес головню к уже посиневшему месту укуса.
– Да, старик, неслабая у тебя реакция. Что же будет в следующий раз…
– Шледующий раж?! – пробормотал Феликс в заплывшую щеку.
Сзади раздался гнусавый голос:
– Пропустите, пропустите!
Это Бенуа бежал с ингредиентами для соуса. В отличие от Эсме пробиваться сквозь толпу зевак ему пришлось локтями. Но едва он приблизился, как от запаха лука Феликса затошнило. Он скрючился в спазме, и зевак как ветром сдуло. Только несколько особо изголодавшихся по музыке душ еще неприкаянно блуждали по залу, но Бове вытолкал в коридор и их. Чтобы не показывать свою близость с доктором, Эсме ушла к себе комнату. Бенуа разогнал слуг по их постам, а Лукас принялся натирать место укуса луком, уксусом и рубленной петрушкой. Дело оставалось за бинтом. Манфред задерживался.
Когда камергер наконец вернулся, движения у него были необычно резкие, а крылья носа вжались так, что ему приходилось дышать ртом. Лукас примотал петрушку к щеке Феликса, помог ему сесть и подал кружку, в которой плавал весь огород Марты.
– У-уф, уже лучше. Ишпугалшя я прошто. Шпащибо, доктор.
– Не за что, правда. Сдобрили тебя как следует, должно помочь.
– Прошти за контшерт. Ай-ай-ай. Прошти, Лукаш.
– Да ладно…
– А кращиво было. Вошхитительно, чешно.
Феликс, в чьем великанском теле жила нежная душа, смахнул огромную слезу.
– Ты мне лучше вот что скажи, штурман. Кто знает о твоей аллергии?
– Мама.
– А кроме?
– Ну, вще наши, ш «Ижабеллы». Помнишь?
– То-то и оно.
– То-то и што?
– То-то и оно, что ничего.
– А што такое?
– Да так. Просто уточнил.
Лукас уже все знал. Он был уверен, что этим же утром встретил в порту единственного человека, способного на подобную мысль.
– Идем? Отведу тебя в постель?
– Ну, нет! Я иду Лишандра шторожить.
– Ты оглядись, сколько кругом этих «свекольников», Феликс…
Лукас обвел рукой зал, обширный холл, арку, в которую виднелась лестница наверх. В каждом закоулке дворца стояли навытяжку стражники с мечами у бедра, в наспех выкрашенных свекольным соком мундирах.
– Я, пожалуй, скажу, чтобы и у твоей комнаты такого поставили: следить, как ты идешь на поправку.
Лукас не стал раскрывать ему всех своих мыслей. На самом деле он думал, какой толк от мушкетеров Бове, когда, чтобы свалить с ног великана, достаточно одной удачно размещенной пчелки. Он забрал гитару и проводил Феликса до южного крыла, после чего повернул к своим покоям. Но он не прошел и двух шагов, как темная фигура вдруг схватила его за локоть. Лукас инстинктивно выставил гитару как щит.
