Кремень и зеркало - Джон Краули
Когда-то в юности, еще до того, как он стал графом или, тем паче, внуком Ньяла, Хью наблюдал на лондонском рынке за схваткой двух борцов: оба были сильны, и ни один не уступал другому. Один был бледный и безволосый, другой – чернокожий, из Атлантиды или Африки; у второго кожа блестела, а мускулы под ней бугрились, как у коня; у первого на коже оставались красные пятна от захватов. Хью ощущал, как его собственные мышцы невольно напрягаются, когда кто-то из борцов напрягал свои или притопывал босой ногой по опилкам, забрызганным кровью. Они сцепились так крепко, что, казалось, на арене стоит одно существо о двух головах. Но в конце концов один бросил другого наземь и не дал ему подняться, пока не окончился отсчет, а потом вскочил и, ликуя, поднял руки над головой. Зрители радостно зашумели и стали кидать ему монеты. Хью помнил все это до сих пор. Но, странное дело, забыл, кто из двоих вышел победителем – бело-красный или черный, с конскими мускулами.
Английские рыцари, когда-то прибывшие на остров Ирландия с королем Генрихом II и положившие начало Беркам и Десмондам, Томондам и Килдарам, так и не заселили север и не переделали его по своему хотению, как юг; в Ольстере не было староанглийских графов, предки которых пришли бы, по выражению Джона Ди, с островов Британника. Не из таких графов был и сам Хью, несмотря на свой английский титул: все его предки родились на той земле, которой он ныне владел. Но в каком-то смысле он был англичанином в большей мере, чем все эти южные потомки англичан. Лишь немногие из хорошо знакомых ему ирландцев могли говорить или хотя бы понимали по-английски, и женщин среди них почти не было; сам же и говорил по-английски хорошо, и читал сносно; письма для него писал Педро Бланко, но с его слов, под диктовку. Друг его детства, Филип Сидней, считал его англичанином, таким же галантным рыцарем, как он сам; отец Филипа, сэр Генри, приписывал мятежные порывы Хью древнему ирландскому Адаму, дремлющему в его душе и временами пытающемуся выйти на свет. Хью любил их обоих, но понимал, что ни тот ни другой не знает его по-настоящему.
На исходе лета – того же лета, когда он стал внуком Ньяла с благословения народа, к которому принадлежал, – и прекрасно сознавая, что совершает тяжкий грех против духа своей покойной жены, Хью начал готовиться к новому браку. Женщина, завладевшая его сердцем, была дочерью бывшего английского маршала, Николаса Багенала, который не один десяток лет возглавлял королевскую армию в Ирландии. Нынешний маршал, Генри, сын Николаса, приходился родным братом женщине, которую Хью вознамерился завоевать. Генри Багенал презирал ирландцев вообще и О’Нилов в особенности. Незадолго до того к этой женщине посватался старый Турлох Линьях О’Нил, все еще не вернувшийся в Ирландию и притязавший на титулы, на которые не имел никаких прав. По слухам, юный маршал заявил, что предпочел бы смотреть, как она горит на костре, чем отдать ее за О’Нила.
Ее звали Мейбл. В этом году ей сравнялось двадцать – по гаэльским меркам старовата для брака, но не по английским. Четырех ее старших сестер Генри Багенал пристроил за англичан-колонистов: двух – за Планкеттов, одну – за Лофтаса, одну – за Барнуолла. Хью О’Нилу было сорок два; в его рыжей бороде уже пробивалась проседь. Дело казалось безнадежным.
Впервые он увидел ее в Дублинском замке, на собрании королевского совета, куда его пригласили в очередной раз; приглашения рассылал Генри Багенал, и Хью нередко отклонял их. Но на сей раз он все же приехал; опасаясь, что его могут заковать в цепи (его спьялы, дублинские информаторы, предупредили, что такое может случиться – слишком уж долго он испытывал терпение англичан), он привел с собой отряд вооруженных всадников, копейщиков и мушкетеров. Людей было достаточно, чтобы к нему отнеслись с опаской, но не так много, чтобы англичане обеспокоились всерьез.
В тот день, проходя по двору замка, он поднял голову и увидел женщину, выглядывавшую из окна. Она опиралась на подоконник; длинные распущенные волосы сверкали красным золотом, и кожа ее в лучах вечернего солнца тоже казалась золотой. Ее как будто что-то развеселило, отметил Хью; а может, заинтересовало. Он приподнял шляпу, как было положено, и она улыбнулась – ну, может быть. Он отвернулся к своим людям, отдал приказы, а когда снова посмотрел на окно, ее уже не было.
Позже он узнал, что обычно она не приезжала с братом в Дублин, а останавливалась в Ньюри, в одном из домов, принадлежавших Багеналам – прочных, но изысканных, в английском стиле, обставленных и украшенных по-лондонски, – или у своих сестер, чаще всего у Мэри Барнуолл, с которой была дружна ближе, чем с остальными. Все это Хью выяснил урывками, из разговоров с помощниками Генри, и собрал в одну картину, насколько смог, во время визитов к Багеналам в Ньюри, куда его иногда приглашали заодно с другими гостями (правда, нечасто). На этих собраниях она обычно появлялась с матерью; она приносила брату новости или советовалась с ним по хозяйству; и только здесь Хью начал узнавать о ней хоть что-то. Здесь он впервые услышал, как она говорит. И заговорил с ней сам: поднялся из-за круглого маршальского стола, поклонился ее матери, приложился к ее руке, повернулся к дочери, отвесил еще один поклон, не такой глубокий, и, наконец, спросил, как ее зовут. Мейбл.
– Мой брат упоминал о вас, ваше сиятельство. – Таковы были ее первые слова, обращенные к нему одному. Генри сидел в своем высоком кресле неподвижно и смотрел на Хью без улыбки.
– Не сомневаюсь, – сказал Хью. – Надеюсь только, что не в таких выражениях, чтобы вы сочли меня врагом.
– Я никого не считаю врагом, – ответила она, глядя ему в глаза. – Кроме тех, кто считает врагом меня.
– Я – не из них.
Она присела в легком реверансе, отвернулась
