Империя мертвецов - Кэйкаку Ито
Гора перфокарт на столике пока так и осталась без расшифровки. Барнаби тряхнул головой:
– Биологическое оружие – штука коварная. В Крымскую войну лютовал брюшной тиф. Там уж было не до войны. С древних времен большинство жертв происходит не от гибели в бою, а от болезней.
– Может, это своего рода способ установить перемирие, – подтрунил я. – Я не думаю, что об этом стоит сильно волноваться. Мертвецы не лучшая среда для патогенных бактерий. Если даже через них что-то передается, то другими способами и подавно. Но раз пока таких слухов нет, то вряд ли скоро что-то придумают. А помнишь, что из всей «Осато Кемистри» жарко было только в одной этой комнате? Я думаю, это чтобы холера лучше себя чувствовала и не погибала.
Барнаби сложил руки на груди и задумался. Наконец он уловил мысль и снова всплеснул руками:
– А заражать нежеланных гостей холерой не слишком ли мудрено?
– Совершенно верно. Для нападения такая тактика еще годится, но для защиты? Я думаю, что перед ними не стояло такой цели. Инкубационный период холеры длится по меньшей мере несколько часов, она не подходит, чтобы немедленно остановить грабителей, да и где гарантии, что гости вообще заразятся? Мы соприкоснулись с телесными жидкостями тех мертвецов, и это большой риск, но ведь при более осторожном подходе заражения легко было избежать. А если они непременно хотели разнести холеру, то почему просто не нанесли патоген на дверную ручку?
– Ничего не понимаю, – вытянул ноги Барнаби, и моя постель перекосилась.
– Это послание. Такие, как То Самое, любят оставлять знаки. Если бы я не свалился, то мы бы ничего не заметили.
Это игра. Такая, в которой нужно платить за подсказки. Он будто проверяет, хватит ли нам храбрости и безрассудства окунуться в его загадки. То есть не только нам. Я думаю, он подверг подобному испытанию и «Осато». Если по ту сторону пишущего шара находилось То Самое собственной персоной, тогда Эномото не было никакой нужды привозить «Записи Виктора» из России. В этом смысле само наличие «Записей» важнее их содержания.
– Игра? – задумчиво протянул Барнаби. – А те, кого убили, тоже в нее играли?
– Вот уж чего не знаю. Ясно только, что те люди имели право отдавать экспериментальным мертвецам приказы. Может, старое правительство постаралось. Либо прознали про наше вторжение и хотели замести следы… ну, либо получили приказ от Того.
– Не знаю, – снова сложил руки Барнаби. – Зачем спускать с цепей мертвецов? Есть же куча других способов. Чем затыкать кому-то рот, разве не быстрее приказать всем знающим лишнее людям переехать? И прихватить с собой все неудобные бумаги и вещественные доказательства. Что-то тут не сходится.
И я с ним согласен, но мне почему-то было обидно это признавать. Я оставил Барнаби думать дальше, а сам вернулся к письму Ван Хельсинга.
Патогены, которые современным японским инженерам пришлось специально разыскивать, лет сто назад, скорее всего, добывались значительно проще. Восемнадцатый век, родной для Того Самого, – век чумы, и по земле рыскала еще более опасная болезнь. Значит, нельзя исключать, что первое Чудовище появилось с болезненными отклонениями. Ответ профессора означает, что он со мной солидарен. Подобно тому как исламские суфии[45] танцуют закрыв глаза, чтобы добиться единения измененного сознания с Аллахом, возможно, и болезнь, которая повреждает мозг, сближает человека с Богом, сливает жизнь и смерть, вскрывает путь к Эдему внутри черепной коробки? К империи холодной упорядоченности, подобной той, которая в образе Хайберского миража посетила мой лихорадочный мозг.
– Давай подытожим, – сказал Барнаби, крупными руками массируя широкие виски. Мне показалось, что от его головы поднимается пар.
– Не перенапрягайся, – посоветовал я.
– Значит, в «Записях Виктора» расплывчато описана процедура внедрения псевдоэссенции в живого человека?
– Так точно.
– И для этого надо, чтобы человек погрузился в состояние транса от опиума или болезни?
– Так точно.
– А на кой черт так заморачиваться? Нужно больше мертвецов – так это дело нехитрое. Один удар в сердце – и готово.
– Просто люди обожают развивать технологию. Вот дети, например, постоянно канючат новые игрушки. Если уж на то пошло, то наука – самая интересная игрушка человечества.
И это, скорее всего, правда. Не болезненное обстоятельство, а факт. Чрезмерно усердные раздумья и волненья убивают кошку, как, впрочем, и любопытство. Любопытство – необходимая составная часть прогресса, но его избыток ведет к аннигиляции.
– Понятия не имею, о чем думал этот Франкенштейн, но вряд ли То Самое нас дразнит потому, что хочет совершить научную революцию.
– Да, сомневаюсь, – ответил я. Тот, кто стремится к необратимому распространению технологии, вынужден думать о последствиях. И пока я с трудом подбирал правильные слова, Барнаби в выражениях стесняться не стал:
– Может, То Самое хочет омертвить все человечество?
– Возможно даже, что всех живых, кроме себя.
Стали появляться люди, создающие умертвий. Век спустя люди погнались за тенью Того Самого.
– Или, возможно, он собирается устроить революцию человечества?
Второй закон Франкенштейна гласит: «Запрещено создавать мертвецов, превосходящих своими способностями живых». Что будет, если умертвия окажутся эффективнее живых? Если некрограммы позволят усовершенствовать не только их физические данные, но и ментальные? Что, если способности к феноменальному счету, как у Адали, получит каждый? Если по сиюминутному капризу можно будет записать в человека любой навык? Отключить боль силой мысли, переписать любое страдание, а то и вовсе удалить? Если придет день, когда человек, не спрашивая позволения, научится менять волю окружающих, то что же мы натворим? И это рукотворный Эдем?
А какая гора подопытных вырастет на этом пути?
– И что тут интересного? – спросил без капли иронии, с искренним непониманием Барнаби.
– Все зависит от того, кто определяет, что интересно, а что нет. Впрочем, я считаю, размышлять о том, что ждет человечество в высшей точке технического прогресса, – признак гордыни.
Кто знает, может, стараниями величайших некроинженеров миру явится полностью подчиненный законам природы, холодный, молчаливый мир без греха. Вымерший рай, в котором утихли все войны. Люди продолжат стоять в нем тенями, погруженные в собственные мысли. А может, нас ждет мир погрязших в бесконечной битве самодвижущихся автоматических орудий. Не наступит ли в ноосфере, о которой мечтает Федоров, гробовая тишина?
То Самое. Одинокая душа, самовольно порожденная и брошенная человеком на произвол судьбы. Адам, с которого все началось. Что оно выбрало? Не возненавидело ли человечество?
Техника – это зеркало способностей того, кто ею пользуется. Я разглядывал море бесформенных возможностей, отделенных от моей нити мысли. Их там плескалось предостаточно. Ведь не
