Терновая цепь - Кассандра Клэр
А потом он услышал, как открывается входная дверь. Он услышал их: негромкий смех, шорох одежды. Не подозревая, что он находится в комнате, они вошли в темную гостиную; двигаясь беззвучно, словно две тени, два призрака. Мэтью опустил Корделию на пол, продолжая обнимать, гладил ее тело, грудь, талию, бедра, и она целовала его, запрокинув голову, вцепившись ему в волосы… И Джеймс с болезненным чувством вспомнил, каково это – целовать Корделию, вспомнил сжигавшую его страсть, жаркую, мучительную, нестерпимую. Он почувствовал отвращение к самому себе, стыд, отчаяние… Он даже не помнил, как потянулся к шнурку и включил лампу.
Итак, он объявил о своем присутствии, и вот чем все закончилось. Мэтью ушел, и Джеймс понял, что должен поговорить с Корделией. Должен рассказать ей всю правду, несмотря на возникшую неловкость.
Он дважды постучал и открыл дверь. Комната была отделана в светлых тонах: обои и полог кровати серовато-зеленого оттенка, ковер цвета листьев шалфея с золотыми полосками. Джеймс вдруг вспомнил платья, которые Корделия носила, когда ее семья переехала в Лондон. На обоях повторялись узоры из геральдических лилий и лент цвета слоновой кости. Мебель была украшена позолотой; небольшой письменный стол стоял у высокого арочного окна, из которого были видны огни Вандомской площади.
Маргаритка была посередине комнаты – она как раз несла платье в полоску из гардероба на кровать, где была разложена остальная одежда. Увидев его, она остановилась.
Корделия вопросительно приподняла брови, но ничего не сказала. Ее волосы были уложены в замысловатую высокую прическу, которая теперь была в беспорядке. Длинные пряди цвета красного дерева падали ей на плечи. Ее платье было почти такого же оттенка; Джеймс никогда его не видел, а он думал, что помнит наизусть все ее платья. Бархат плотно облегал бюст, талию и бедра и спадал на пол пышными складками, и очертания ее фигуры напомнили ему колокольчик.
Тревога, которая сдавливала ему грудь, уступила место болезненному трепету. Он не был так близко от нее с того момента, когда понял, как сильно любит ее на самом деле. Ему захотелось закрыть глаза и отдаться этому ощущению наслаждения, смешанного с болью, – тело реагировало на ее присутствие, хотя разум твердил ему, что сейчас его страсть не встретит взаимности. Оно вело себя так, словно неделю было лишено пищи, а сейчас перед ним поставили чудеснейшие яства. «Давай же, идиот, – как будто говорило ему тело. – Прикоснись к ней. Обними ее. Целуй ее».
Как Мэтью.
Джеймс сделал глубокий вдох.
– Маргаритка, – заговорил он. – Я хотел тебе сказать… я так и не извинился перед тобой.
Она повернулась к нему спиной, подошла к кровати и положила на постель полосатое платье. Не выпрямляясь, принялась возиться с пуговицами.
– За что?
– За все, – пробормотал он. – За мою глупость, за то, что я оскорбил тебя, дал тебе понять, что люблю ее, хотя на самом деле это была не любовь. Я не хотел причинять тебе боль.
Услышав это, она все-таки подняла голову. Ее глаза потемнели, кровь прилила к щекам.
– Я знаю, что ты не хотел причинять мне боль. Потому что ты вообще не думал обо мне.
Она говорила низким, хриплым голосом – таким же голосом она когда-то, так давно, читала ему поэму «Лейли и Меджнун». Тогда он влюбился в нее. Он любил ее с тех пор, сам не зная об этом; несмотря на чужое влияние и демонические чары, все эти годы ее голос приводил его в смятение.
– Я все время думал о тебе, – сказал Джеймс. Это была правда; он на самом деле думал о ней, мечтал о ней, видел ее во сне. Увы, браслет нашептывал ему, что все это ничего не значит. – Я хотел, чтобы ты была моей. С самого начала.
Она повернулась к нему лицом. Кроваво-красное платье сползло с плеча, он видел нежную золотистую кожу. Она блестела, как атлас, и была такой гладкой на ощупь – он вспомнил это и едва не застонал вслух от болезненного желания. Как же он мог жить с ней в одном доме несколько недель и не целовать ее, не прикасаться к ней каждый день? Сейчас он отдал бы полжизни за то, чтобы получить второй шанс.
– Джеймс, – произнесла она. – Я была твоей. Мы были женаты. Ты мог бы сказать эти слова в любой момент, но ты не сказал их. Ты говорил, что любишь Грейс; теперь ты говоришь, что любишь меня. Какой вывод, по-твоему, я должна сделать из этих признаний? Что ты желаешь лишь ту женщину, которую не можешь получить? Грейс пришла к тебе в дом, я видела ее, и… – Ее голос задрожал. – И теперь ты решил, что ничего к ней не чувствуешь, но хочешь, чтобы я вернулась к тебе и стала твоей женой. Как я могу после этого верить тебе? Скажи мне. Скажи мне, почему я должна считать эту твою любовь настоящей, искренней.
«Вот оно», – подумал Джеймс. Настал момент, когда ему следовало сказать: «Все было не так, я сейчас тебе объясню. Меня околдовали; я думал, что влюблен в Грейс, но это было воздействие темной магии; я не мог рассказать тебе об этом раньше, потому что сам не знал, что происходит, но теперь все открылось, я избавился от чар и…»
Он прекрасно понимал, как это звучит. Во-первых, его история была похожа на детскую сказку. Но дело было даже не в этом. Он сумел бы ее убедить, тем более после возвращения в Лондон. Нет, ему мешало другое.
Он снова представил себе Корделию в объятиях Мэтью. Встреча в гостиной потрясла его до глубины души. Он не знал, чтó ожидал увидеть, и радость встречи – он ужасно скучал по ним обоим – быстро погасла, сменившись дикой ревностью и яростью, изумившими его самого. Ему захотелось что-нибудь разбить, сломать.
Он вспомнил, как Мэтью хлопнул дверью, выходя из номера. Может быть, он сломал что-нибудь из мебели.
Однако кроме собственного гнева, Джеймс помнил и еще кое-что. Думать об этом было так же больно, как резать себе руку бритвой. Но он все же сделал над собой усилие, вызвал в памяти эту сцену, попытался забыть о собственном разочаровании и гневе и увидел, как они выглядели –
