Азовский гамбит (СИ) - Оченков Иван Валерьевич

– Новой боярыне? Откуда она взялась? Я ее знаю?

– О, да, – не удержалась от язвительной улыбки Кайса.

К несчастью, бедной фрейлине так и не удалось привести себя в порядок, перед тем как она предстала перед новой главой женской половины дворца и потому она и без того чувствовала себя неловко, но когда их глаза встретились, Анхелике показалось, что земля уходит у нее из-под ног.

– Собирай свои вещи и проваливай отсюда! – коротко велела ей княгиня Щербатова, смерив презрительным взглядом, из под черной по-вдовьи кики.

– Ты?! – только и смогла пролепетать фрейлина.

– Я.

– Но ты не смеешь так со мной обращаться!

– Смею! И если ты немедленно не угомонишься, то не возрадуешься!

– Да я тебя, – кинулась на давнюю соперницу девушка, но непонятно откуда взявшиеся холопки схватили ее за руки и удержали на месте.

– Пошла вон!

Надо сказать, что Анхелика оказалась не единственной, кто потерял свое место в тот вечер. Вторым был пришедший ко мне на доклад Грамотин.

– Ну, чем порадуешь, Иван Тарасьевич? – приветливо встретил я дьяка и указал ему на стул.

– Благодарствую, ваше величество, – поклонился тот, и осторожно присел на краешек, укладывая на столе рядом с собой принесенные бумаги. – А только порадовать мне вас нечем.

Что все так плохо?

– Государь, – состроил скорбную рожу дьяк, – к несчастью, сведения о том, что в деле могут быть замешаны бояре и церковные иерархи начинают обрастать подробностями. Уже и имена появились, и настоящие преступления за ними записаны с показаний видоков и допрошенных воров.

Я бегло проглядел переданные мне Грамотиным бумаги, прочитал знакомые имена и фамилии, особо отметив, что патриарх и его брат нигде не упомянуты даже вскользь.

– И что ж, Романовы никаким боком касательства к мятежу не имеют?

– Пока что так выходит… – осторожно ответил дьяк.

– Очень хорошо. А что по другим городам, с кем сообщались, кого подговаривали, где еще бунт учинили? Про то собрал ты сведения?

– Да, государь. Посылали они гонцов, сообщались с ватагами разбойными на смоленской и тульской укрАинах, там со времен вашего похода на Смоленск осталось немало всякого народца воровского, грабят помещиков, на торговых людишек нападают да и на литовские пределы ходят почасту.

– А по городам и уездам что сказать можешь?

– Больше всего мятежников поднялось в подмосковных городах, далее не успело полыхнуть, уж больно скоро ваше августейшее величество с победой вернулись в столицу.

– А в Серпухове, что же, никто так и не заблажил? За вилы не схватился? Что там после нашего отъезда случилось, не знаешь?

– Воевода отписку вчера прислал, все тихо у них, разве что нескольким крикунам для вразумления батогов прописали, а опричь того, ничего не сталось.

Я помолчал, ожидая продолжения рассказа, но так ничего более и не услышал, Грамотин попытался перевести разговор на другую тему, но тут я, поглядев ему в «ясны очи», спросил:

– То есть, правды своему государю, ты, сукин сын, говорить не желаешь?

– Помилуйте, ваше величество! – изумился дьяк. – Все как на духу…

– С кем в столице сообщение имел, что знал о готовящемся бунте? – прервал я его причитания. – Сколь велика твоя доля в его подготовке? Говори сам, не то поволокут тебя, голубя сизого, на дыбу, там уж все расскажешь, да поздно будет.

Дьяк молча повалился на колени и стукнулся лбом о пол.

– Видит бог, государь, нет на мне вины!

– Не богохульствуй, собака. – Обернувшись к входу, крикнул, – Корнилий, веди стрельца.

В кабинет тут же вошел царский телохранитель в сопровождении двух своих подручных, ведущих Семена.

– Поднимись, – велел я совсем упавшему духом Грамотину, – нечего полы пузом протирать. Вот смотри, узнаешь чернобородого?

– Нет, – еле прошептал помертвевшими губами дьяк.

– А за каким тогда, хреном, ты приказал его без суда и следствия живота лишить? Почему о сообщении атамана бунташного с каким-то дьяком в Серпухове мне не рассказал?

– Да, почто меня сироту горемычную, калечную смерти предать повелел! – заблажил Семен, да так истово и умильно, что я едва не рассмеялся, глядя на него. По сверкнувшим глазам Михальского понял, что и он еле сдержался от усмешки.

– Помолчи, Сеня. Не кудахчи. Ну, рассказывай, мил друг, чего да как. Признаешь ли сего человека? Или нам твоих подручных вызвать, коим ты приказ отдавал?

– Не надо, государь. Признаю. С испугу распорядился. Прости меня.

– Это как же?! С перепугу жизнь христианскую едва не сгубили! – опять заблажил Семен, а по щекам его крупно, ручьями заструились слезы.

– Корнилий, уведи его, – поморщившись, распорядился я.

Когда остались одни я долго смотрел на гнилого корыстолюбца, карьериста и профессионального предателя. И вот чего с ним делать? Убить или заслать в Сибирь – не вопрос. А дальше что? Мне толковые люди нужны. А этот по всему выходит – ловкая шельма. И я теперь про него знаю едва ли не все…

Грамотин тем временем бледнел и скукоживался прямо на глазах. От недавнего роскошного кавалера мало что осталось. Но все же облика человеческого он не потерял, держался, как мог. Это хорошо.

– Значит так, разлюбезный мой Иван Тарасьевич, тут тебе момент истины. Исповедуйся мне, аки отцу духовному по всей правде, расскажи все, что знаешь, ничего не утаивая. И может быть, я тебя прощу. Но берегись коли что скроешь, а потом я вызнаю, не просто смерти предам, а люто казню.

– Все скажу, государь, – опять упал Грамотин на колени.

И полилась из дьяка правда-матка. Начал едва ли не от сотворения мира, из младых лет, потом и про самозванцев поведал, как им служил, как выслуживался. И про ляшского круля. А дальше пошло ближе к теме. Раскололся до задницы, сдав всех одним махом. Никого, аспид, не пожалел…

Долго пел он арию заморского гостя, изредка переходя с тенора на фальцет. Рассказал о том, как плел интриги на Москве, желая продвинуться в чинах и доходах, как сообщался с патриархом и боярами, как уговаривался о мятеже. Но тем часом сам жаждал не свержения моего, а приблизиться к высоким должностям. Ну, это не факт, хотя, если по его характеру судить – запросто.

– Вот что тебе скажу, мил человек. Казнить тебя покуда не стану. Но не прощаю. Жить тебе вроде как в долг. Будешь отныне псом моим цепным, знающим лишь руку хозяина. Какую кость брошу, то и твое. А больше ничего! Но помни, один раз украдешь хоть копейку, обманешь, не так сделаешь, начнешь выкручивать, не сносить тебе головы. Понял меня, убогий?

– Благодарю, ваше величество, век молить бога буду, отслужу верой и правдой!

– С розыска бунташного тебя снимаю. Занимайся иноземцами и беженцами. Но учти, хоть один скажет, что ты с него взятки или подарков требовал – собаками затравлю, чтобы порвали на клочья. И еще, стрельца этого тронуть не смей. Все же он, сукин сын, в свое время мне великую службу сослужил. А чтобы соблазну не было помни, что Михальский за тобой приглядывать будет. Все, ступай.

Не чаявший уже спасения дьяк, с трудом приподнялся и на негнущихся ногах, хотел было подползти, чтобы поцеловать полу кафтана, но я ему не позволил.

– Ты еще здесь?

– Ухожу, ваше величество, – пробормотал тот и, пятясь, выполз из кабинета.

– Вот так, – вздохнул я, глядя на Михальского. – В кои веки показалось, что толкового человека встретил, ан видишь, как все обернулось?

– Да простит меня ваше величество, – скупо улыбнулся литвин, но не вы ли однажды сказали мне, что всякий может принести пользу, будучи правильно употреблен? Отбросов нет, есть кадры, так кажется?

– Все-то ты помнишь, дружище! Кстати, не знаешь, что там за шум. Вроде как женщины кричат?

– Полагаю, пани Анхелика вернулась, – равнодушно пожал плечами Корнилий, бывший, как всегда в курсе всех событий.

– Вот как? – немного смутился я.

– Не беспокойтесь, ваше величество, – ухитрился остаться серьезным бывший лисовчик, хотя в глазах его промелькнула лукавая усмешка. – Мне почему-то кажется, что эта женщина более не станет вам докучать.