Плохая война - Борис Вячеславович Конофальский
– Верно, верно, – соглашался фон Финк. – Из лагеря взяли только то, что на баржу влезло. Но и того немало было. А обоз у них был мал, это так, это так, но вот лодок на берегу одиннадцать, а еще и три баржи – всё нами взято, – и доспех, что по берегу раскидан и с мертвых снят, и оружие… Ротмистр Рене говорил, что одних арбалетов семьдесят две штуки собрано.
Он уже начинал раздражать Волкова, но тот вида не показывал.
– Капитан, только что вы мне про уложение кондотьеров говорили, так давайте ему и станем следовать. Всё, что взято, будет делиться по чести старшими офицерами в присутствии солдатских старшин и избранных корпоралов.
– Я об этом и говорю, об этом и говорю! – закивал капитан. – Мне надобно уходить, а раздел добычи нескоро выйдет – может, вы мне мою долю сейчас, вперед выдадите?
«Чертов мошенник».
– То невозможно, – отрезал кавалер. – Так как нет у меня денег при себе, и к тому же как же мне знать, какова будет ваша доля.
– За многим я не гонюсь, не гонюсь. – Капитан говорил вкрадчиво и даже заискивающе. – Считал я в уме, что по солдатам, сержантам и офицерам доля моя будет семьсот талеров Ребенрее. И того я у вас не прошу, думаю, что по-божески и по чести будет взять мне шесть сотен монет. А коли нет у вас их при себе, то достаточно мне от вас векселя за вашим именем.
«Чертов мошенник! Ты бы так дрался, как торгуешься, и оказался бы лучшим генералом, что видел свет божий».
– Нет, – твердо ответил кавалер. – Нет, сидите и ждите своей доли; как всё поделится, как всё продастся, так свое и возьмете. А ежели торопитесь, так оставьте от себя офицера, а от людей своих корпоралов.
Фон Финк поджал губы, всем своим видом выказывая разочарование.
– Очень жаль, кавалер, очень, что не выходит у нас с вами сердечная дружба.
Волков не удержался и фыркнул, чуть не засмеявшись.
– Что ж это за дружба такая, которую вы векселями измеряете?
Фон Финк не удостоил его ответом.
Солдаты собирались или вставали от костров и поднимали вверх оружие, когда Волков с офицерами шел мимо.
– Эшбахт! Эшбахт! – неслось над лагерем.
Это его имя выкрикивали солдаты. Да, его новое имя. В его честь звонили колокола больших городов, его имя кричали глашатаи и зеваки, но никогда его имя не кричали те люди, которых когда-то он считал своими братьями.
– Эшбахт! – неслось над лагерем.
О чем мечтал Волков длинными и холодными ночами в караулах и секретах… Не об этом ли? Даже и близко такого не было. Сначала он мечтал о ста талерах, потом о доме, о жене и небольшом капитале, о лавке с пряностями, об оружейной мастерской в тихом и узком переулке. В лучшем случае о небольшом конном заводике на двадцать коней. О победах над горцами? Никогда.
– Эшбахт! – рычали охрипшие и простуженные солдатские глотки, орали так, что спасшиеся горцы на той стороне реки слышали.
А он шел спокойный, холодный, невосприимчивый ни к страху, ни к лести, ни к славе. Он, рыцарь божий, хранитель веры, Иероним Фолькоф фон Эшбахт, коего кличут Инквизитором, заслужил эти крики и эту славу. Он заслужил восхищение этих смелых и жестоких людей. Это он вел их к победе вопреки всему, он заставлял их надрываться в невыносимых усилиях, чтобы победить. Он заставил их сделать то, во что сами они не верили. Благодаря ему они победили непобедимых. Так пусть славят его еще громче, чтобы горские женщины, пришедшие узнать, что сталось с их мужьями, знали, кого им проклинать, чтобы по всей реке, по всей огромной реке шла о нем слава. Пусть лодочники и купцы разнесут весть до самого холодного моря, что он, кавалер Иероним Фолькоф фон Эшбахт, дважды разбил сильнейшего врага – врага, перед которым склонялись короли, герцоги и даже сам император.
– Эшбахт! – продолжали кричать солдаты.
Он кивал им и шел дальше, даже когда ему хотелось остановиться и поговорить со знакомым солдатом или сержантом. Нельзя, нельзя этого делать, иначе они и в бою захотят перекинуться с ним парой слов, или, не дай бог, посоветовать ему что-нибудь, или оспорить его приказ. Он шел дальше, дальше к воде, туда, куда вел его ротмистр Рене. Только один раз Волков остановился.
– Эшбахт! – крикнул один высокий и еще не старый солдат с перевязанной рукой.
Кавалер остановился, и все офицеры остановились с ним.
– Я помню тебя, ты из людей фон Финка. Из тех, кто не побоялся спрыгнуть в овраг, когда убивали капитана райслауферов.
– Именно так, господин, это я, – чуть робея, отвечал солдат.
– Тебе и тем, кто был с тобой в овраге, ротмистр Бертье обещал по пять талеров. Я не забыл. Вы получите деньги.
– Спасибо, господин, спасибо, – кланялся солдат. – А не найдется ли у вас места для меня? Я слыхал, что вы своим солдатам даете немного земли и разрешение жечь кирпич. Может, один из ваших офицеров возьмет меня к себе в роту? А с солдатами я договорюсь.
– Как тебя звать, солдат?
– Роммер, господин, Эйнц Роммер.
– Мне нужны храбрецы, Эйнц Роммер, – произнес Волков и невесело подумал о том, что это сражение было не последним его сражением. – Когда вернемся в Эшбахт, попросишь у моего знаменосца ленту.
– Ленту? – не понял солдат. – Какую ленту, господин?
– Бело-голубую ленту цвета моего знамени, такую, какие носят на руке мои сержанты, – сказал кавалер и пошел дальше.
– Ленту?
Эйнц Роммер еще недоумевал, но солдаты, что были с ним рядом, уже всё поняли, начали его поздравлять. Они хлопали его по плечам, по-дружески стучали кулаками ему по спине, требуя с него выпивку.
* * *
…Захваченных горцев держали на берегу, там их легче было охранять. И плевать, что с воды дул ледяной ветер, а пленные были раздеты и многие из них ранены. Плохая война – это есть плохая война. Их все равно ждала смерть. Горцы и сами всегда казнили пленных: даже благородных, за которых можно было взять выкуп, убивали, а уж с солдатней так и вовсе не церемонились. И сами они теперь на пощаду не рассчитывали. Они сидели, сбившись в кучи, плотно прижимаясь друг к другу, стараясь так беречь тепло; раненые лежали тут же, без всякой помощи.
– Я приказал их не кормить: к чему тратить хлеб. Солдаты грозятся их перебить и без приказа, – сказал ротмистр Рене, которому было поручено охранять
