Ледобой-3. Зов - Азамат Козаев
— А теперь слушайте новости с Большой Земли. У млечей мор идет. На самом рубеже с нами. Твой лучший друг Коряга из уморённой деревни привез нечто. Ставенки. А на них кто-то очень обозленный изобразил… тебя. И думают млечи, что деревенские нарисовали того, кто воду замутил. Куда-нибудь отлучался с острова?
Безрод помолчал, затем кивнул, усмехнулся. Одно к одному складывается, и ровно не само собой, а некто складывает.
— На той седмице к матери в род ездил.
— Лучше некуда! Это ведь на самой границе с млечами!
— Все время на глазах был.
— Это будешь объяснять Белочубу и Коряге. Мор и у нас. И не только мор. Кто-то купеческие поезда разоряет, людей режет, будто скотину. Нашли одного выжившего, парень из охраны полуденного купца. Ну как выжившего… умер все равно, но перед смертью описал злодея. Угадаешь?
Ясна в ужасе прикрыла рот ладонью, повернулась к Безроду. Стюжень подошел к столу, оперся ладонями, навис над Сивым.
— Говорит, видел чужого в синей рубахе, сединой припылен, рубцы по всему лицу, а лицо злое, ненавистью так и пышет. И я больше чем уверен, что твой род напасти избежит. Смекаешь, к чему клоню?
Какое-то время молчали. Старик ходил себе взад-вперёд, Ясна тревожно поглядывала то на одного, то на другого. Сивый нахмурился и буравил взглядом лавку.
— Много народу выкосило?
— У млечей пять деревень, у нас — восемь. И это пока! А ещё меня Молочник запытал, что было здесь в тот день.
Сивый поднял глаза.
— Да-да, в тот самый день, когда ты с дядькой бодался. А ты думал, никто не почувствует? Ворожцов по всей округе мало в блин не сплющило.
— Ну и?
— Думают, будто ты с тех пор под Злобогом ходишь, и всё это — твои проделки.
— Столько лет ждал, и сорвался, — Сивый усмехнулся.
— Плевать им, сколько лет ты держался. В каждой заморённой деревеньке что-нибудь да находят. Кто-то видел, кто-то слышал, кто-то живописал.
— И что дальше?
— Не знаю, — ворожец глубоко вздохнул. — Но не нравится мне это. Не сегодня-завтра млечи заропщут.
— А ведь я никому не нужен, — Безрод покачал головой. — Сижу на Скалистом, в чужие дела не лезу. Люди, поди, забыли, что есть такой на свете.
— Как же, забыли, — Стюжень с улыбкой щелкнул Сивого по лбу. — Ты знаешь, что тебя в народе Ледобоем кличут?
Сивый кивнул.
— Слышал. Парни говорили.
— После Озорницы пошло. Сам зимнему льду не дался, от парней отогнал. И лёд отчуждения сломал. Помнишь ведь? Весь город к себе повернул.
Безрод кивнул. Помню.
— А теперь, выходит, отворачиваю. Поворачиваю-отворачиваю…
Ясна тревожно стучала пальцами по столу. Ну, куда деться от предчувствий? Куда? Год шёл за годом, вроде всё благополучно, а ведь поглядываешь на дальнокрай, ждёшь тучу, что наплывёт, закроет небо, и ссыплет наземь молнии, да всё в громах. А этот сидит и усом не ведет, точно шкура толстая. Толстая, да, только вся в рубцах. И Стюжень смотрит, ровно спросить хочет. Да, старый, да. Вокруг Сивого и время течёт по-другому, и земля дышит чаще, и ровно воронка разверзлась при его рождении, и живёт с тех пор сивый мальчишка, как в ямке, и сыплется в неё сверх всякой меры бед, несчастий, испытаний. Льду, значит, не дался?
Какое-то время старик мерил Безрода пронизывающим взглядом.
— Ладно, разберёмся. Ты вот что скажи, с последних пор ещё было? Ну… это.
Сивый задумался и мрачно кивнул. Было.
— Будто надвое меня делит. Один рвётся на полночь, другой в этот берег вцепился.
— Память отпускал?
— Не дошло до того. Но Верна говорит, будто выкрали меня. Вроде сижу, смотрю на полночь… а нет человека. Не дозваться, не растормошить. И глаза белые.
Ясна не удержала слезу. Уходит парень, понемногу уходит туда, куда остальным ходу нет. Будто выпустили сюда под солнцем погреться, да обратно загоняют, успел только на зубок жизнь попробовать, да носом потянуть запахи дома.
Стюжень поджал губы. Хотел бы смягчить удар, да не смягчишь.
— Пока не знаю, что это такое, но чую — дело худо! Сам хоть что-нибудь помнишь? Что делал? Куда ходил?
— Ничего не помню, — Сивый ушёл в себя, сощурился, в памяти рылся. — Как-то дрова рубил, и тут нахлынуло.
— И?
— Все наколол, даже…
— Что? Не молчи.
— Колоду разбил. Половину за полста шагов нашли, — Безрод мотнул куда-то головой, понимай, там всё было.
Старики переглянулись, и Ясна, подтверждая, кивнула. Было такое. Верховный молча глазами показал, ты присматривай тут, старая. Верне и детям, конечно, зла не причинит, лишь бы ненароком не зашиб. Полколоды зашвырнуть на полста шагов, это тебе не яблоками бросаться.
А ты уж в лепеху расшибись, пень старый, погляди, что можно сделать. По свиткам пошерсти, по летописям, стариков поспрашивай. Не может быть, чтобы нельзя было парня в жизнь вернуть. Ладно, старый?
— Больно странно всё. Но одно я знаю точно, — ворожец кивнул. — Ткётся, ткётся та нить, на которую все странности снижутся, ровно бусы. Только не теперь. Будем ждать.
Верна раскатала мучной блин, фыркнула, сдувая волосы с глаз. Выглянула в окно. Вроде всё как обычно, благодатное светило ходит по небу, лес засыпает и просыпается, море дышит, птицы то поют, то спят, но есть на свете колючие неприятности, о которые ранишься, словно о шипы. Почему, почему при всей той размеренной вселенской благости под солнцем и луной рассыпаны обидки и слезы? Для чего? В окне протрусил Черноглаз, так быстро он ходит по двору только к одному человеку. Пришёл, значит.
Сивый вошел в дом, тяжелая дверь, досыта напоенная гусиным жиром, даже не скрипнула. Усмехнулся. Иной раз парни слюной исходят, чьи болячки точнее ненастье предскажут. Сам всегда молчал, но поспорил бы с кем угодно и выиграл, что женская обида чем-то похожа на грозу, а в злости Верны есть премного от убийственных молний — на полянку только входил, а по всем рубцам уже щекотка расползлась, хоть встань к дереву, да дери шкуру о кору. Под крышей дома гуляет, набирает силу буря.
Прошел к столу, не сводя с жены глаз, опустился на свое место. Стоит спиной, даже не оглянулась, но… вы только поглядите, лопатками передернула, будто кто ледышку за шиворот сунул. Безрод ухмыльнулся, взгляда не отвел. Верна ещё несколько раз тряхнула лопатками, дважды фыркнула — смех прорвался, ровно вода через плотину — наконец, отчаянно, с размаху шваркнула тесто на столешницу, ровно врага припечатала к земле, козой скакнула к стене и, прислонившись спиной, заелозила, пошла драть лопатки о бревно. Ты гляди, чешется, ровно медведица. Буря сходит на «нет»? Тучи проредило, а там синее небо, и ветер уносит ненастье прочь?
— Ты хотела что-то спросить?
Вот сколько раз с самого утра живописала себе в мыслях этот разговор, в небеса уносилась на крыльях правоты, а где-то внутри, из ниоткуда, да так вовремя всплыло голосом бабки Ясны: «Крепись, девонька. И по белую лебедушку нашелся сокол поднебесный. С лету ударил, в когти полонил…» Ага, летай, дурёха, летай, полыхай справедливым огнем, только на всякую летающую пичугу находится некто более крылатый. На тебе, красавица обещанный серьезный разговор!
— Ты и она. Что между вами… — и осеклась.
«К оружию!»
Как он это делает? Ведь только что под горячим взглядом спина горела и даже пониже, а прошёл один счёт, и взгляд сделался холоднее полуночных ветров, точно выдержала платье в леднике да сразу и нацепила, эй, мурашки, далеко по спине не разбегаться! Как он это делает? Как?
— Так было нужно. Она не должна была догадаться.
Верна собрала брови в одну черту.
— Не должна была? Ты и хотел, чтобы я ее на ладью приволокла?
— Помнишь день, когда родился Снежок?
— Ещё бы! Такой стоял мороз, деревья трескались, коров загнали в дома.
— Тычка помнишь?
— Выпил больше, чем весит сам. Орал такую похабщину, что покраснел даже Снежок.
— Ассуна ворожбой залита полнее, чем Тычок брагой в тот день.
Верна в чувствах
