Повесть дохронных лет - Владимир Иванович Партолин
— Мальвина сама влюбится, — не отступал в своих сомнениях Батый.
— Не влюбится, я тебя в этом заверяю. Пока Машка управляема.
Ох, змеюка, ой, гадюка, всё крутилось у меня в голове. Не астронавтом тебе быть — аферисткой станешь.
Салават молчал минуты две, наконец, вздохнул, мотнул головой, и, ни на кого не глядя, проронил:
— Денег я тебе дам.
Он ещё хотел что-то сказать, но тут загорелся индикатор и зазвучал зуммер: кто-то запрашивал подключения. Салават и я вспомнили, что должен позвонить Истребитель. Тут же подключили связь, отключив Катьку. Та ещё успела, помахивая ладошкой у ушка, попрощаться.
— Русла-анчик!
Истребитель пристально смотрел куда-то мимо нас, не поздоровался, а констатировал:
— Вечер… Добрый.
Мы поспешили отреагировать подобающе; у меня почему-то вырвалось «Добрый день».
Истребитель ещё некоторое время пристально смотрел мимо, — кажется, на хомут, — потом, уже и нас удостоив взглядом, авторитетно и компетентно констатировал:
— Переговоры. Не возбраняются.
Ухмыльнулся и, крутанувшись в кресле на колёсиках, откатил к столу, обратно к викаму вернулся с огурцом в руке. Откусил и выплюнул попку.
— Мировая, что ли? А то мою разборку отложили — вашу в программу включили.
— Уважаемый Коммандер, — начал Салават, — мы с Покрышкиным на твоё рассмотрение вносим идею: от секундантов мы отказались, связать руки нам будет некому, а раз так дерёмся в костюме с пустыми рукавами; руки будут заведены за спину и склеены в ладонях пластиной двухстороннего скотча. Перед запуском «по ту» сами склеимся.
Истребитель подбросил огурец высоко вверх. Молниеносный выброс руки… и огурец пронзён указательным пальцем точно в месте откушенной попки. Не без самодовольства сказав: «Учусь пока», вернулся к теме:
— Нет проблем. Появляетесь на Манежной в 23.58; Покрышкин с северной стороны площади, Батый — с южной. В костюмах… э-ээ… боксёров. Никаких приветствий, базаров, демонстраций силы и удали — сразу начнёте сходиться.
На этом, откусив от огурца, Истребитель отключился.
Мы долго молчали.
Я представил нас в костюмах боксёров, но без боксёрских перчаток, с руками склеенными за спиной… и ногами фехтующих. У боксёров-профессионалов форма — боксовки да трусы; есть майка — но у спортсменов-любителей. Но майка не кэйкоги — без рукавов. В общем, ни бокс тебе, ни каратэ — и с этого уже с трибун посмеются.
— Оденемся в форму боксёров — тех, что были первыми в этом виде спорта. Тогда маек ещё не было, в круг в рубахах выходили, наденем навыпуск, — нашёл выход Батый.
— Идёт, — согласился я.
Молчали.
От неловкости посмотрели время, Салават у себя — на викаме, я — на «ходиках». По ним — 22. 9.
— Двадцать два, тридцать девять, — уточнил время Салават, видимо, узрев изъян в моих «ходиках» на потолке.
Он опустился на коврик у хомута, я собирал со стола крошки от булки. Наше молчание становилось гнетущим, и Салават торопливо прервал:
— Тебе сделали обрезание?
Вот уж о чём мне не хотелось говорить, но я все же, помедлив, ответил:
— Да… У отца в работниках одно время жил старик-еврей, прицепился — сделай да сделай. Для здоровья малыша полезно, в отрочестве и юности рукоблудством заниматься не сможет, а мужем станет — красавцем будет, уверял. Отец взял и послушал…Старик и обрезал… Жаль, могила его где-то на материке.
— Осквернил бы?
— Легко. Фотографию его произведения — в полной красе — положил бы на могилку. Кстати, что это за болезнь такая, Пейрони.
— У тебя её нет… Ну, это когда… «бегемот»… озверев, повернут боком в какую-либо из сторон, ближе к животу. У тебя стойка — безупречная.
— А-а.
— Франц, как бы дальше ни было, — наш поединок состоится, — но я хочу попросить у тебя прощения за прошлое… Признаюсь, давно ревновал тебя к Маше: она у Катьки в вашем доме так часто бывает. А сегодня? У меня эта неясность какая-то с ней, и… «быка» вчера Стас засёк. Ты Дамы сторонишься, вот и попала вожжа под хвост. Мне тошно вспоминать, какими методами я добился авторитетства. Но нам татарам иначе нельзя, нас в семьях с младенства учат быть на коне. А в душе я совсем другой… Теперь, когда признался в любви Маше, Марго то есть… да Мальвине же, черт, я стану другим. Вживую. Я этого хочу.
Послушав Салавата, я захотел пожать ему руку, и сделал, может быть, самое на сей момент важное в моей жизни заключение: люди — странные существа.
— Ладно, Салават… Чего уж там.
Батый смотрел выжидающе: ему, видимо, все же хотелось услышать от меня «Прощаю».
— Смешно со стороны было?.. Ну, с моим бегемотом? В мастерской? — не смог я найти ничего другого, чтобы прекратить заминку.
— А, ты… о бегемоте-инвалиде? Ну, забавно вышло. Если бы не штраф. Марго — дура эта истеричная…
— Когда в окно подсматривали? — уточнил я.
— Никто не смеялся. Пацаны как увидели, сразу от окна на землю попрыгали. Девчонки, те смотрели, но не долго, и не смеялись… когда дивиться надо.
— Совсем забыл, что сегодня зоология, джинсы с жилеткой надел. Джинсы с фланелью, без плавок надел.
— Я на химии протоколы писал, на тебя заготовил, — думал сачканёшь зоологию. Из-за джинсов с жилеткой.
— А то, что Покрышкин свою «активность» продемонстрировать собрался, не подумал, — в джинсах оно заметней и выразительней, — съязвил я.
— Плохиш, как ты появился утром в классе, так и посчитал. Я твоего бегемота уродовал, а он придумывал, как добиться, чтобы тебя вызвали отвечать у доски. Дурку валяли. А, вообще-то, знаешь, Марго, ведьма эта, всё затеяла. Она, ведьма, «ноты написала» — как сочинила, так и сыграли. Ты не подумай, что на неё всё валю, оправдываюсь — сам хорош. О штрафе у меня и мысли не возникало, думал, развлечёмся твоим рассказом о любимом животном. И на Стаса не обижайся, он, ты видел, всё делал, что бы отцу твоему не платить штраф.
— Ладно, ерунда всё. Стас мне — друг с детсада. Я, он, Доцент и Дама с Пульхерией в одном ряду на горшках сидели. И если хочешь знать, Пуля — в садике Сумаркову так звали — не плохой девчонкой была. Я думаю, в душе такой и осталась, а ведьмой прикидывается. Мужиков и пацанов ненавидит, это у неё с того времени, как отец их бросил. В первый класс пошла за руку только с
