Метаморфозы. Тетралогия - Марина и Сергей Дяченко
На улице Сакко и Ванцетти не светилось ни огонька. Четырнадцатая аудитория казалась мутным аквариумом с речной водой.
– Я вас не ругаю, и я вам не враг, – устало сказал Физрук. – Вы тонете в луже эмоций, вы мыслите человеческими категориями. Вы еще решите, чего доброго, что ваш педагог пожертвовал собой, чтобы спасти вас. Или придумаете, что некие конфликты на кафедре привели к досрочному увольнению статусного уважаемого сотрудника. Это не так. Николай Валерьевич не был ни человеком, ни даже материальным объектом.
– Был, – прошептала Сашка.
Она хотела сказать, что Физрук понятия не имеет, что значит «быть человеком», но грамматика сделала свое дело. В слове «был» не прозвучало ничего о Стерхе – кроме того, что он навсегда остался в прошлом.
– Как информационный объект, – ровно продолжал Физрук, – ваш педагог исчерпал свою необходимость.
– И это вы, – сказала Сашка, – его… вычистили? Стерли, как… устаревшую информацию?
– Нет, – сказал он спокойно. – Но все, что имеет начало, имеет и конец.
Сашка различала его силуэт, будто в песчаной буре – зыбкая, неясная тень, и на одну секунду ей показалось, что напротив сидит Стерх. «Я не знаю, как до вас достучаться, – сказал тогда Стерх, – как объяснить… как спасти вас, в конце концов…»
Она за одну секунду вспомнила первую их встречу у Стерха в кабинете, и как он кормил ее, первокурсницу, в ресторане, и расспрашивал о родителях. Она вспомнила полеты над Торпой, «работу над ошибками» и самую последнюю встречу, темный силуэт в небе над городом.
Сашку накрыло горем и яростью. Крылья, которые она никогда прежде не разворачивала в помещении, с треском вырвались из-под свитера, заполнили пространство за спиной и почти коснулись потолка; Физрук не шевельнулся. Наоборот: его зримая оболочка сделалась такой неподвижной, что, кажется, перестала вращаться вместе с земным шаром. Зато структура, которую он из себя представлял, развернулась, как крылья, явилась Сашке в полной мере – и тут же спряталась за зрачками-диафрагмами.
Он был гравитацией для всех слов, существующих, забытых и выдуманных. Тюрьмой, противостоящей хаосу. Он был системой грамматических законов – сила, запрещающая летать, но не позволяющая и падать. У Сашки перехватило дыхание, она не могла осознать в полной мере, что сейчас увидела – не хватало оперативной памяти.
Физрук переменил личину. Вместо алебастровой статуи перед Сашкой сидел теперь юный Дим Димыч, обаятельный, очень печальный.
– Возьмите лист бумаги, изъявите понятие «потеря», а потом уничтожьте. Изъявите идею «вины», а потом добавьте отрицательную частицу. Все это – знаки и символы, тени великих смыслов, проекции прямые и обратные, в разной степени искаженные. А вовсе не то, что вы чувствуете.
– Вы понятия не имеете, что я чувствую, – сказала Сашка.
Он устало покачал головой:
– Не просто имею понятие, я знаю в точности и могу смоделировать на тетрадном листе. Вы придаете человеческим переживаниям уникальность и ценность, которых в них нет, Самохина.
Сашка почувствовала себя слабой, усталой и едва живой. Крыльев за спиной больше не было, холодный сквозняк пробирался под свитер сквозь рваные дыры, Сашке вспомнилась река на околице – и широкие черные полыньи, промытые течением.
За окном, глубоко в темной Торпе, гудела сиреной «Скорая помощь». Звук ввинтился в Сашкин мозг, как вой старинной бормашины: «Же-е-ерт-вы, – выла «Скорая». – Же-ертвы…»
– На планете Земля, – заговорил Физрук тихо и веско, – почти восемь миллиардов обитателей. В проекции на время, хотя бы на условные сто лет, все они мертвы. А в проекции на ваше предназначение, Саша… Сингулярность – единая точка, вмещающая материю, информацию, гравитацию, инфляцию, вкус меда и таблицу умножения, и вообще всё. Прозвучав, вы сожмете Вселенную не в горошину даже – в математическую абстракцию… И при этом вы горюете о жителях Торпы?
Он снова поменял облик – из Дим Димыча сделался Физруком, но лихорадочные пятна на щеках никуда не делись. То ли он играл в эмоции, то ли разрешил себе им поддаться.
– Я лицемерю, – он кивнул, читая ее мысли. – Но не совсем. Мне вас жалко. Вашему куратору – нет… Я могу аннулировать вас как Слово. Вы перестанете существовать, сознавать себя, испытывать страдание. Но вы сами должны сделать этот выбор.
Под далекие завывания «Скорой» Сашка посмотрела на пол, на носки своих ботинок. Ей показалось, что она стоит на льду, на краю полыньи. И черная вода течет внизу, завораживая.
Сашка подняла взгляд на того, кто сидел напротив:
– И вы можете гарантировать, что я точно перестану себя осознавать… помнить. Быть, располагаться, длиться. Существовать…
Его зрачки-диафрагмы расширились.
– Что значит – «можете гарантировать»? Я вам что, ремонтная мастерская?
Фонари на Сакко и Ванцетти зажглись, мигнули и снова погасли: по всей Торпе пытались восстановить электричество.
– Я могу гарантировать, – сказал Физрук другим тоном. – Вы не умрете, поскольку не рождались. Перестанете существовать в настоящем, прошлом и будущем. Александра Самохина окажется единственной вашей проекцией – внятная завершенная история, хотя и короткая. А вас никто не станет оплакивать. Ваше исчезновение никого не сделает несчастным. Небытие, противостоящее бытию, – единственная свобода, Самохина. Абсолютная.
Сашка нахмурилась, будто его слова были уходящим поездом, за которым надо бежать. Чтобы уцепиться за поручень. Догнать. Ухватить. Осознать смысл:
– И все ошибки, которые я сделала…
– …не быть – значит не ошибаться, – он кивнул. – Все ваши усилия, прыжки через голову, борьба, отказ и принятие, мотивированность, дисциплина… Обуза, Саша. Сбросьте.
– Почему вы раньше мне этого не говорили?!
– Я говорил, вы не услышали, – отозвался он с ноткой сожаления. – Потому что не были готовы.
Огни на Сакко и Ванцетти снова зажглись, непроглядные плоские окна получили глубину, как если бы осветилась темная сцена у самого задника. Под восстановленными фонарями хлопотали пустыми ветками липы; Сашка вдруг заново осознала, что все происходящее реально, что Физрук прав, а Фарит, как ни странно, ошибся. Дорога, приведшая Сашку в Институт специальных технологий, подошла к логическому завершению.
– И прекрасно, – сказала она шепотом.
– Подойдите ко мне, – он сунул руку во внутренний карман пиджака и вытащил секундомер, спортивный, судейский, кажется, даже знакомый Сашке по занятиям физкультурой на первом курсе. Физрук открыл его, как медальон, и поманил Сашку пальцем.
Она не двинулась с места не потому, что в последний момент вздумала сопротивляться. Нет, решение было принято – но подошвы приклеились к полу.
– Я только посмотрю, – сказал он тоном педиатра, припрятавшего в рукаве готовый шприц.
И Сашка пошла к нему, огибая стол, за которым столько раз занималась – разговаривала
