Метаморфозы. Тетралогия - Марина и Сергей Дяченко
– Я уже ближе. С каждой сотней километров. Я лечу и представляю, что ты сидишь в салоне у меня за спиной…
– Скажи что-нибудь еще. Все что угодно. Я просто хочу тебя слушать.
– Здесь тропический ливень. Вытянутой руки не видно. Но когда мы вырулим на полосу, он уже прекратится… Я прилечу в марте.
Сашка закрыла глаза: мягкое тепло заливало ее изнутри. В марте наступит весна, осядет снег, и прольются сосульки, и ошалеют коты…
– Ты смеешься? Сашка, ты так здорово смеешься, посмейся еще…
– Мяу, – сказала она, задыхаясь от смеха и чувствуя, как поднимается в животе горячая волна.
* * *
Ночью, бродя по Торпе, она разобрала себя на части, заново сложила опять и осознала свое бессмертие.
Возможно, Ярослав, а вовсе не Сашка, определил судьбу Великой Речи, когда осмелился и принял, не испугался и не оттолкнул. Ярослав освободил ее от страха и сделал тем, кем она стала. Сашка нарочно забиралась в самые темные районы, где среди крыш ярче видны были звезды, и смотрела на Орион, обещающий скорую весну.
Бойня, через которую прошел курс Егора на экзамене. Отторжение однокурсников, ненависть Лизы, обреченная преданность Кости – Сашка ничего не забыла и ничего не сбросила со счетов. Это были необходимые фрагменты головоломки, без них картина оказалась бы неполна, и работа над ошибками не проделана в полной мере. Но в новой макроструктуре, которую откроет Сашка, ни обреченности, ни смерти не будет.
Она снова чувствовала себя всемогущей. И впервые в жизни ей захотелось родить ребенка.
Глава четвертая
– Итак, группа «А», сегодня у нас опять установочное занятие, мы открываем новый семестр в классе аналитической специальности. В начале каникул я прислал каждому из вас материал для самостоятельной работы, сейчас вы по очереди выйдете к доске и воспроизведете информационный объект. Идем по списку – Гольдман…
Сашка сидела в последнем ряду, из чуть приоткрытой форточки ей поддувало холодом за шиворот. Юля Гольдман вышла к доске, дрогнувшей рукой взяла фломастер, замерла спиной к аудитории, и Сашка автоматически отметила, какая у нее стильная короткая стрижка, как идеально, в несколько оттенков, выкрашен затылок, в то время как Сашка в последний раз была в парикмахерской… когда?!
Юля начала выводить на доске тончайшую вязь, начиная от центра и выплетая орнамент по кругу, будто корзину. Орнамент явственно звучал, лопотал, перешептывался сам с собой, отражал себя эхом – «какой, какая, какое, какие…». Стержень черного фломастера проваливался в доску, будто в туман, Юля сбивалась, пыталась начать снова, сбивалась опять…
– Стоп, – сказал Физрук. – На каком вы курсе?
– На четвертом, – пролепетала Юля. На лбу у нее блестел пот, модная стрижка топорщилась сосульками, будто после проливного дождя.
– Не на первом, нет? Не на втором? Удивительно, – он растянул губы. – Полтора года до диплома, подумать только, никто и не знал…
– Я старалась, – пролепетала Юля.
– Внимание, группа «А»! – Физрук поднялся из-за стола, Юля показалась рядом с ним совсем крохотной. – Повторяю для тех, кто забыл: на защите диплома «Я старалась» никого не спасет. Только от вас зависит, как Речь будет пользоваться вами: как золотой тарелкой или как поганым ведром… Это метафора.
Сашка не выдержала и засмеялась. Однокурсники посмотрели с ужасом, а Костя подпрыгнул на стуле, будто под него подсунули кнопку. Сашка поперхнулась, зажимая рот ладонями, готовая провалиться сквозь землю, но Физрук как ни в чем не бывало кивнул Юле:
– Садитесь, мы серьезно поговорим с вами на индивидуальных… Бочкова!
Однокурсники выходили по списку, будто в школе. Сашка впервые видела так близко и так подробно, как они справляются со своими заданиями. Обливаясь потом, сопя, кусая губы, они творили на доске информационные миражи, не вообразимые человеческим сознанием, и эта двойственность – человеческой слабости и вселенского совершенства – притягивала, будто взгляд в пропасть.
Они были живыми проекциями колоссальных идей. Они отражались друг в друге, преломляли друг друга, составляли единую кристаллическую решетку. Невозможно было представить, что несколько лет назад эти сложные, почти полностью готовые инструменты Великой Речи были горсткой испуганных подростков…
К доске вышла Лиза Павленко – на белых щеках горели пятна, и оттого казалось, что у нее вторая пара глаз – ярко-красных. Лиза бросилась к доске, как умирающий от жажды – к источнику, и начала выводить кружева синим маркером так лихорадочно, будто эти линии жгли ее внутри и надо было поскорее от них избавиться. Это было исступленное, животное, не очень приглядное, но завораживающее действо.
Под маркером Лизы гармония сменялась диссонансом, становилась распадом, и в самом распаде заново возникала гармония. Сашка позволила себе пойти за ритмом, с удивлением понимая, что видит сладость в распаде, находит удовлетворение – в крахе, и Лиза, пожалуй, еще всех удивит…
– Самохина!
Сашка вначале встала, затем вернулась в видимую реальность и только потом вспомнила, что на каникулах удалила файл Физрука, и ей не о чем теперь отчитываться.
– Сюда, Самохина, к доске… – Физрук поманил ее пальцем. – Группа «А», у нас тут чудесное превращение – девушка из аутсайдера на курсе снова сделалась лидером. И даже досрочно сдала курсовую за весенний семестр… Самохина, воспроизведите на доске схему коррекции в реальном грамматическом времени, которую вы отработали двадцатого декабря.
Все оценили его слова, и никто не нуждался в дополнительных пояснениях. Сашка собрала их взгляды, как ткацкий станок собирает нити со многих катушек, только Лиза Павленко не смотрела на нее – Лиза чистила доску, и без того уже полностью белую, при помощи зубной пасты из тюбика, и ладони были в пасте. И губка тоже. Лиза пыталась уничтожить свою схему до молекулы, чтобы даже тени не осталось на доске.
– Я не буду, – сказала Сашка.
Лиза обернулась и посмотрела на Сашку через плечо. Ее лицо казалось вылепленным из самого свежего снега.
– Не буду! – повторила Сашка громко.
Ей было отвратительно и жутко хоть на секунду вернуться – вспомнить – охваченный пламенем дом и Антона Павловича на прогоревшем диване. Ей не хотелось никого делать свидетелем этой сцены. Но больше всего ей хотелось сейчас утвердить и убедиться, что в ней не осталось страха – она вне чужой власти.
Пауза затягивалась. Лиза так и замерла у доски, будто не решаясь без приглашения двинуться с места. Однокурсники глядели на Сашку, и все, разумеется, вспоминали ее слова: «В этом Институте больше никто не будет меня наказывать». У Кости подергивалось веко.
– Почему? – тихо спросил Физрук, и, кажется, его вопрос удивил ее
