Смешенье (1-2) - Нил Стивенсон
Трабахо заключалась в том, чтобы отскребать ракушки от ближайшей галеры, вытащенной на берег и перевёрнутой килем кверху. Джек, Мойше и ещё десяток невольников (ибо никуда было не деться от факта, что все они здесь невольники) принялись скоблить днище галеры различными грубыми металлическими орудиями. Турок расхаживал взад-вперёд, помахивая «бычьим хером». Высоко над ними слышалось подобие канонады – это процессия двигалась по улицам города. По счастью, бой барабанов, завывание осадных гобоев и штурмовых фаготов приглушала высокая стена.
– Сдаётся мне, ты и впрямь выздоровел.
– Что бы ни плели тебе алхимики и врачи, французская хворь не лечится. У меня короткое просветление, вот и всё.
– Отнюдь нет. Некоторые видные арабские и еврейские целители утверждают, что упомянутая хворь выходит из организма полностью и навсегда, если у больного несколько дней кряду держится исключительно высокий жар.
– Не то чтобы я очень хорошо себя чувствовал, но жара у меня нет.
– Однако несколько дней назад ты и ещё несколько человек слегли с сильнейшей suette anglaise [3].
– Никогда про такую не слыхивал, даром что сам англичанин.
Мойше де ла Крус пожал плечами, насколько такое возможно, когда сковыриваешь ракушки ржавой зазубренной киркой.
– Здесь она хорошо известна – прошлой весной выкашивала целые селения.
– Может, тамошние жители просто слишком долго слушали местную музыку?
Мойше снова пожал плечами:
– Болезнь вполне реальная – может, не столь страшная, как Антонов огонь, носовертица или письма-из-Венеции…
– Отставить!
– Так или иначе, Джек, ты с нею слёг, и жар у тебя был такой, что другие тутсаки в баньёле две недели жарили кебабы у тебя на лбу. Наконец как-то утром тебя объявили мёртвым, вынесли из баньёла и бросили на телегу. Наш хозяин отправился в казначейство уведомить ходжу-эл-пенджика, чтобы в твоей купчей проставили отметку о смерти – это необходимо для выплаты страхового возмещения. Однако ходжа-эл-пенджик, памятуя о скором приезде нового паши, желал самолично убедиться в правильности записи; за любые огрехи, выявленные при ревизии, его ждёт по меньшей мере битьё по пяткам.
– Можно ли из этого сделать вывод, что рабовладельцы часто мухлюют со страховкой?
– На некоторых из них клейма негде ставить, – сообщил Мойше. – Поэтому мне велели сопровождать ходжу-эл-пенджика в баньёл и показать ему твоё тело, но прежде я долгие часы дожидался во дворе, покуда ходжа-эл-пенджик проводил сиесту в тени лаймового дерева. Потом мы отправились в баньёл, однако к тому времени тебя уже увезли на янычарское кладбище.
– Куда-куда? Я такой же янычар, как и ты!
– Тс-с-с! Так я и заключил за те несколько лет, что был прикован рядом с тобой и выслушивал твой автобиографический бред. Поначалу рассказы казались невероятными, затем – даже занимательными, но после сотого и тысячного повторения…
– Хватит! Не сомневаюсь, Мойше де ла Крус, что у тебя хватает собственных занудных качеств, даже если я, в отличие от тебя, их не помню. Сейчас я хочу знать одно: почему меня приняли за янычара?
– Во-первых, когда тебя взяли в плен, при тебе была янычарская сабля.
– Военный трофей.
– Во-вторых, ты бился с таким ожесточением, что недостаток мастерства остался незамеченным.
– Я намеревался пасть в бою, иначе проявил бы меньше первого и больше второго.
– В-третьих – неестественное состояние твоего члена сочли знаком строгого воздержания.
– Вынужденного!
– И заключили, что ты сам себя укоротил.
– Ха! Всё было совсем не так…
– Стоп! – Мойше закрылся двумя руками.
– Я забыл, что ты всё слышал.
– В-четвёртых: у тебя на руке выжжена арабская цифра «7».
– Я тебе скажу, что это буква V и означает «вагабонд».
– Сбоку похожа на семёрку.
– И почему это делает из меня янычара?
– Когда новобранец принимает присягу и становится ёни-ёлдаш – это низший чин, – у него на руке выжигают номер казармы, чтобы знать, к какой сеффаре он принадлежит и какой баш-ёлдаш за него отвечает.
– Ясно. Сочли, что я из седьмой казармы некоего османского гарнизона.
– Совершенно верно. А поскольку ты был явно не в себе и никуда, кроме как на галеры, не годился, тебя решили оставить тутсаком, невольником, пока не умрёшь или не придёшь в рассудок. В первом случае тебя бы похоронили как янычара.
– А во втором?
– Это ещё предстоит узнать. Тогда мы считали, что имеет место первый случай. Поэтому мы отправились за городскую стену на кладбище оджака.
– Можно ещё разок?
– Оджак, или, по-нашему, очаг – турецкий янычарский орден, созданный по подобию мальтийского.
– Вот этот малый, который идёт, чтобы огреть нас «бычьим хером», принадлежит к очагу?
– Нет. Он служит у корсара, владельца нашей галеры. Корсары – ещё одно совершенно отдельное и сложное сообщество.
После того, как турок несколько раз вытянул Мойше и Джека «бычьим хером» и отправился вразумлять других невольников, Джек попросил Мойше продолжить рассказ.
– Мы с ходжой-эл-пенджиком отправились на кладбище. Мрачное это место, Джек: бесчисленные гробницы, по большей части в форме перевёрнутых скорлупок, призванные напоминать становища юрт в Трансоксианской степи – прародине, по которой до сих пор тоскуют все турки, хотя, если она и впрямь так выглядит, я их не понимаю. Тем не менее мы час бродили среди каменных юрт, ища твоё тело, и уже собирались поворачивать вспять, когда услышали глухой голос, выкликающий какие-то не то заклятия, не то пророчества на неведомом языке. Так вот, ходжа-эл-пенджик и без того был на взводе – бесконечная прогулка по кладбищу навела его на мысли о демонах, ифритах и прочей нечисти. Когда он услышал твой голос, несущийся, как мы скоро поняли, из мавзолея убиенного аги, он едва не припустил к городским воротам. Однако под рукой был не просто невольник, а и еврей в придачу, поэтому меня отправили в гробницу – посмотреть, что будет.
– И что же?
– Я нашёл тебя, Джек. Ты стоял в жутком, но восхитительно-прохладном склепе, молотил по крышке саркофага, в котором покоится ага, и повторял какие-то английские слова. Смысла их я не понял, но звучали они примерно так: «Эй, любезный, принеси-ка мне кружечку твоего лучшего портера!»
– Я точно был не в своём уме, – пробормотал Джек, – ибо в таком климате куда лучше светлое пльзеньское.
– Ты был по-прежнему шалый, но я заметил в тебе искру, какой не видел уже год или два – уж точно с тех самых пор, как нас продали в Алжир. Я подумал, что жар лихорадки вкупе с палящим солнцем, на котором ты пролежал несколько часов, выгнал французскую хворь из твоего тела. И впрямь с
