Тени у костра - Наталия Колмакова
Значит, реальность. Значит, на месте его сердца и правда торчат стеклянные осколки – как ни всматривайся, ничего, кроме них, не различишь. А в сердце у Лии вспыхивают и гаснут звезды, вращаются галактики и простирается бесконечная космическая тьма, которую легко заметить, если долго всматриваться в глубину зрачков.
Жаль, что никак не выйдет обнять, прижать к груди, поцеловать всем собой…
Рана уже превратилась в рубец. Не пора ли еще пару осколков вытащить?
Выть на мосту ужасно невежливо. Особенно когда ты не стоишь гордо у перил, запрокинув голову к луне, весь из себя волк-одиночка, а сидишь, упершись лбом в холодный металл, кусаешь пальцы, чтобы вой не превратился в яростный крик, и промокшие джинсы мерзко липнут к заднице, – вот молодец, и как будешь дальше ходить?..
Не стоило вытаскивать разом три осколка, да? Подумал, что больше ничего не страшно, а чем скорее, тем лучше; рванул – и ослеп от боли. Спасибо, что тихонько съехал на землю, цепляясь за перила, а не потерял равновесие и рухнул в канал.
Прохожим, к счастью, плевать; по крайней мере, никто не останавливается и не предлагает помочь. Не плевать только Лие, которая, опустившись на корточки, крепко держит за руку и не спрашивает, как он: и так все видно.
На этот раз ничего не гудит в ушах, мир слышен как никогда ясно – зато искры из глаз снова рассыпаются бенгальским огнем, хватит, чтобы темный вечер превратить в ясный солнечный день. Но как бы ни трясся от вида темноты какие-то пару часов назад, сейчас превращать ничего не хочется. Наоборот, выключить бы фонари, накинуть густую тень на окна домов, задуть звезды – чтобы город исчез, чтобы исчезнуть вместе с ним и чтобы боль в исчезнувшем теле чуточку поутихла.
Проходит, кажется, целая вечность, прежде чем Вик наконец перестает выть и выпускает изо рта искусанный до крови палец.
– Живой? – Лия заглядывает в глаза.
– Надеюсь. – Черт, как охрип голос! – Больше не буду… вот так сразу; только по одному.
От помощи Вик отказывается, встает, хватаясь за перила. Скрипит зубами: забыл совсем, что хотел доверить осколки Лие, и вот пожалуйста, снова не понять – растворились они или улетели в канал? Ну ничего, в следующий раз… А сейчас бы, конечно, домой – сменить джинсы, – но если он переступит порог квартиры, то не найдет сил выйти обратно, в холодную серую осень. Значит, закутается в пальто и потерпит.
Да и сколько еще раз придется сидеть в луже, пытаясь заново научиться дышать?..
– Ты уверен, что хочешь дальше…
– Да, – перебивает Вик, слизывая с пальца кровь. – И гулять, и вытаскивать осколки. Ужасно интересно, что будет, когда вытащу все.
Всегда нравилось ходить по набережным: разглядывать тех, кто живет в каналах, кутаться в шарф, курить. Но сегодня Вик предает прежнего себя, уводя Лию в сторону домов. От запаха воды тошнит, шарф слишком тонкий – в такой не закутаться, сигареты не хочется даже видеть. Может, купить еще чаю или взять наконец кофе? И булочку: желудок подвывает от голода, а хуже вряд ли станет.
Через дорогу как раз горит вывеска пекарни – точно знак свыше.
Внутри многолюдно: вечер, холод, выходной, а чем еще греться, как не свежей выпечкой и дешевыми, из кофемашины, напитками? Отстояв очередь, Вик получает шарлотку и стакан какао, выходит на улицу и расправляется с едой в два укуса и два глотка, урча от жадности. Лия, потягивая кофе, только приподнимает брови; даже не выговаривает по поводу неприличного поведения, надо же.
Понимает, наверное, что, когда из груди торчат осколки, сложно быть приличным.
Когда на пути попадается сквер, Вик просит, завидев скамейку под деревом:
– Посидим? Мне кажется, там должно быть сухо.
В другой день Лия оскалилась бы ехидно: «Что, уже устал ходить? Всего-то пару часов гуляли!» – а Вик ответил бы не меньшей колкостью. Но сегодня Лия молча кивает, и Вик мысленно благодарит за понимание, но в то же время вздыхает: может быть, привычные перепалки вытянули бы из унылого умирания – не окончательно, но хотя бы так, чтобы нос появился. А то он, кажется, увяз по самую макушку и давно уже дышит болотной сыростью, сырой осенью, осенней смертью…
Давно дышит – значит, быстрее переродится? Слишком коварна черная осень, чтобы все было так легко, – или Вик в этот раз слишком цепляется за прошлое.
Всегда дрожал, всегда с затаенным ужасом наблюдал, как раньше и раньше темнеет августовское небо, всегда чувствовал, как оно, нечто жуткое и зубастое, страшнее всех хтоней вместе взятых, подкрадывается сзади и дышит холодом в затылок. Но никогда не просыпался бледной тенью себя, пережеванным комком, который не верит в осенние объятия, прикосновения, поцелуи.
Впрочем, их больше и нет.
На скамейке и правда сухо, и Вик, откинувшись к спинке, прикрывает глаза – забыть ненадолго про осколки, про слишком яркие фонари, про искусанный палец, который нет сил заживить (а еще хтонь называется!). Деревья, пусть и голые, ощущаются «домиком» – тут он и спрячется, словно не волк, а поросенок, построивший укрытие из веток и прутьев. Конечно, его сдует черный осенний ветер; но пока не сдул…
– Твои осколки какие-то неправильные, – замечает Лия. – Или, наоборот, самые правильные, даже не знаю. В общем, ты в них совсем не такой, как в жизни, и не такой, как в других зеркалах.
«А какой я в других зеркалах?» – вертится на языке у Вика. Видит ли она его чудищем с бездной в глазах, дымом в человеческом облике, тенью, замершей на пороге перерождения?..
Он не спрашивает, и Лия, не умеющая читать мысли, отвечает на совсем другой вопрос – или просто продолжает говорить:
– Ты в них… как будто уже новый. Яркий. Сбросивший старую, бледную шкуру. Как никогда хтоничный.
Значит, осколки показывают будущее? А город – он тоже был из будущего? Или это касается только его, носителя, хозяина рассыпавшегося прошлого? Но где это видано – чтобы в прошлом отражалось будущее?
А вдруг это и не будущее вовсе, вдруг все-таки прошлое – до которого теперь никогда не дотянуться?
«Но ты ведь знаешь, как проверить, да?»
– Выдерни, пожалуйста, один из них, – просит Вик, чувствуя затылком подкравшийся мрак.
Боится, что Лия начнет спорить, – но она, как всегда, само понимание.
– Какой?
– Какой тебе больше нравится.
Выбирает она придирчиво, словно не хочет нарушать композицию – хотя какая тут композиция, одно только название; тянет осколок – так медленно, что Вик раздраженно выдыхает:
– Резче! – И давит вой.
Кто же знал, что края у осколка могут быть зазубренными? Разве зеркала разбиваются вот так?..
Осколок растворяется прямо у Вика на глазах – в которых, правда, пляшут черные точки. Но на помутнение это не списать – Лия тоже видит, Лия кивает: да, он исчез. И пожимает плечами, будто говоря: «Ты ведь не ждал, что они – воображаемые, призрачные, метафорические – станут реальными?»
«Значит, это действительно прошлое, – думает Вик. – Мир меняется – надо меняться с ним». И, поднявшись со скамейки, берет Лию за руку: идем, пора дальше гулять – и дальше вытаскивать осколки, тем более что это дается проще и проще, как ни противно признавать.
Можешь дрожать и бегать сколько влезет, но время вспять не повернешь, и потому с каждым шагом вперед будет легче.
Значит, следующий осколок Вик постарается вытащить как можно скорее.
Пока они гуляют по району, в просветах между домами то и дело мелькает очередной мост: пускай не приближаются к набережной, но будто все-таки по ней идут, постепенно удаляясь от центра. Мокрые листья не липнут к ботинкам – валяются кучей на газоне; как-то даже жалко их: никаких надежд на путешествие хотя бы в рамках города. Впрочем, не так уж приятно на чужих подошвах путешествовать, сам бы согласился, а?
Пушистые фонари отгоняют густую темноту, и Вик решает им помочь: переборов отвращение, прикусывает кончик сигареты и щелкает зажигалкой. Теперь в руке у него – маленький огонек, а в груди, помимо осколков, – сухой дым. Мокрые джинсы, конечно, не высушит, уж скорее глотку раздерет хлеще недавнего воя, но разве не плевать?
В конце концов, сейчас Вик чувствует
