Тени у костра - Наталия Колмакова
Какой еще дурацкой фразой назвать головокружение, чтобы не завыть от беспомощности?
– Ты как? – беспокоится Лия. – Хочешь, плечо подставлю?
– Не надо, я нормально, – отмахивается Вик; отлипает от столба и делает несколько осторожных, но все равно «пьяных» шагов.
Как взглядом ни цепляйся, сумерки – особенное время, хтоническое и жадное: людей в них жрать – одно удовольствие; растворяться, сливаясь с городом, – тоже. С каким сладко-тянущим чувством в груди всегда выбегал на улицу по вечерам! Но только не сейчас, не сегодня, когда жизненно важно не поддаться осени, а удержать себя в знакомой человеческой форме.
И когда в груди вместо тянущей сладости – осколки и кровь.
Вик берет Лию за руку, переплетая пальцы, и мир перестает качаться, принимает зыбкий, но хотя бы устойчивый вид. Можно медленно выдохнуть, шепнуть: «Не отпускай меня!» – и шагать дальше.
Город пахнет дождем. Под ногами хлюпает, будто, зазевавшись, они все-таки упустили улицу и провалились в болото. Но нет, внизу – асфальт, вокруг – дома, все в порядке настолько, насколько может быть. Рекламные листовки, сбившись в кучу у подъездов, сушат крылья – так ведь и не улетят, бедняги, не сладят с этой погодой. Не видать им жарких солнечных стран.
Остановившись у витрины цветочного магазина, Вик долго рассматривает свое отражение: то ли человек, то ли чудище с шакальей пастью, вместо глаз – бездна, тело растекается дымом; а в сердце – букет из окровавленных осколков. Потрясающе мерзкое зрелище.
– Знаешь, – Вик оборачивается к Лие, – я подумал… А что, если сделать так? – И, закусив губу, он выдергивает осколок – точно больной, давно сгнивший зуб.
В глазах вспыхивает огненная боль. А может, это наконец зажигаются фонари.
«Выдернул осколок – походи, подыши; а свежая рана пускай затягивается, зудя, под водолазкой. Как превратится в рубец, так и решишь, что с другими осколками делать; но не раньше, нет. Некуда опаздывать, сам ведь сказал, – вот и не спеши».
Тому, кто никогда не просыпался в такую черную осень, кто понятия не имеет, как себя вести, только и остается интуицию слушать. Ну не звонить же в агентство «Хтонь в пальто»: здравствуйте, а ваша хтонь может подсказать, что делать, когда проснулся не в ту осень, в которую бы хотел? Ты хтонь – ты себе и подскажи.
Вик и подсказывает – и слушает, развесив бледные тени шакальих ушей, послушно дышит: медленный вдох, медленный выдох, почти на счет. И гаснет боль – не фонари это были, увы, не фонари.
Хорошо, что рядом Лия; что можно держать ее за руку и крепко стоять на обеих ногах; что она ни о чем лишнем не спрашивает – только по делу.
«Ты как?» – это Вик читает по губам, потому что в ушах гудит и грохочет, как грохотал ветер за окном сегодня утром. «Затянется рана – и гул затихнет», – шепчет интуиция; шепот ее щекочет уши, и Вик молча соглашается. А что ему остается? Да и гул правда затихает – с каждой секундой, с каждым шагом, с каждым вдохом и выдохом.
На его место пробирается ужас, от которого подкашиваются ноги.
«Раз дернул осколок – значит, сдался, смирился? Пока в теплой кофейне сидел – храбрился: ни за что, мол, осень меня не возьмет; а как лицом к лицу с ней оказался, так все, на спину рухнул, лапки задрал?»
Вик сжимает зубы. Нет же, наоборот: решил, что хватит бесплотной тенью маячить на пороге – ни рыба ни мясо, ни туда ни сюда. Пора шагнуть навстречу, распахнуть объятия: вот он я, весь твой, от ушей до кончика хвоста; я устал бояться смерти – из года в год одно и то же, скукотища; не буду прятаться под одеялом, взгляну тебе в глаза – а ты делай, что нужно.
Даже если на самом деле не решил, если пожалел, уже не сможет отступить: раз дернул осколок – иди до конца.
– Я в порядке, – шепотом, боясь привлечь отступившую боль, отвечает Вик.
И тянет за руку: идем.
Ему ли, хтони, не знать, как исцеляет страшная, все соки выпивающая, до дрожи продирающая смерть?
Когда из груди торчат осколки разлетевшегося зеркала, никакой калейдоскоп не нужен: смотри не по сторонам, а, скосив глаза, вниз; любуйся на изломы обглоданных веток, на куцые серые облака, плывущие во всех плоскостях, на окна многоэтажек, манящие теплом, но по большей части – беспросветно одинокие.
«Это называется телейдоскоп, – вспоминает Вик. – Когда у тебя вместо цветных стеклышек – горькая реальность».
Может, сохранить вырванные из груди осколки – как мама сохраняла молочные зубы – и калейдоскоп из них сделать? Выкрасить в кислотные цвета, расколотить едва ли не в пыль, ссыпать в бутылку со стеклами – и смотреть, как собственное прошлое ворочается, складываясь в узоры. Отвратительная идея – нынешнему дню под стать.
Интересно, осколки остаются или исчезают, как положено прошлому? Не слышал звона – а ведь бесшумно бы осколок не упал; но, впрочем, до того ли было, чтобы вслушиваться?.. Надо в следующий раз вцепиться покрепче и ни в коем случае пальцы не разжимать, даже если они истекут ненастоящей – неправильной – кровью.
Все прошлые осени были иными – обнимали, подкравшись, со спины, целовали в макушку, гладили по вискам; и пусть спина от их прикосновений покрывалась мурашками, а волосы на висках давно должны были поседеть, это хотя бы не стекло, из-за которого нервы звенят и дышать боязно. Почему же в этот раз так мучительно тяжело? Кризис, что ли, настиг – когда они там настигают?.. А, ну да, двадцать семь на носу – да только он же не музыкант и никогда им не был, если не считать попыток совладать с гитарой на третьем курсе! Или у хтоней свои кризисные графики, просто об этом ему не рассказывали?..
Все прошлые осени были иными – и вот падкий на исследования ум, встрепенувшись, видит в происходящем очередную задачку, похожую на те, над которыми ломал мозг в университете. Ну-ка, ну-ка, какова природа этих осколков, каковы их свойства, давай-ка изучим?..
Чем бы дитя ни тешилось…
А если не самому осколок дернуть, а Лию попросить – как просил маму помочь с шатающимися зубами? Ее не оглушит и не ослепит, она не выпустит, не потеряет; и когда отпустит очередная вспышка боли, можно будет вместе рассмотреть со всех сторон.
Вик уже открывает рот, но, вздрогнув, осекается. Нет, рано, не пришло еще время со следующим осколком расставаться. Ходи, дыши, оживай; все успеется.
Что ж, пусть будет так.
Весь город звучит как одна натянутая осенняя струна, даже вода в канале – и та шумит иначе, впитав холод и темноту пролившихся сегодня дождей. К этому каналу Вик и Лия выходят неведомыми путями, будто все-таки поскользнулись пару раз на встопорщенных улицах и улетели не мотыльками, но неловкими птенцами куда-то не туда.
Впрочем, нет, очень даже туда: стоять на мостах нравится в любом настроении и состоянии, даже когда «стоять» ближе к «лежать». Взбодрит ли это сейчас – или, напротив, добьет?..
Вик поправляет выбившийся из-под пальто шарф, оглядывается. Здесь пахнет смертью, и пускай сейчас от этого запаха тошнит так, что впору склоняться над перилами, прежний Вик, оставшийся в памяти бледным призраком, радуется: гроб, гроб, кладбище, наконец-то.
Лия привычно кладет голову на плечо, гладит все еще подрагивающие пальцы, и каждое ее прикосновение точно нежнейший поцелуй.
– Я люблю тебя, – шепчет Вик, наблюдая, как в канале кружатся листья, занесенные то ли порывом ветра, то ли чьими-то заботливыми руками.
– Я тоже тебя люблю.
Мимо проносится, влетая в лужи и чертыхаясь, парень в наушниках, зелеными волосами напоминающий Криса – одного из операторов агентства. Девушка с колокольчиками на рюкзаке ругает по телефону дождь, промочивший насквозь ее куртку. Забежавшая на мост девочка в желтом дождевике прижимается к перилам, словно пытаясь рассмотреть что-то в канале, а мама похлопывает ее по плечу: «Не надо приставать к троллю, они интроверты и не любят общаться, не то что твой монстр».
Каждый прохожий на кого-то похож – на коллег, заказчиков или знакомых; будто вытащили из головы образ, швырнули в реальность – как во сне.
Может, все это на самом деле сон? Не вставал, не выходил на улицу, не вытаскивал из груди осколки…
Но у каждого прохожего стучит в груди ослепительно-яркое сердце, полное надежды, страха, отчаяния или счастья. Такое не может быть ненастоящим, Вику даже всматриваться не надо,
