Лев Вершинин - Доспехи бога
Некого и незачем — эта мысль мелькнула у Тоббо вскоре после полудня, в тот не по-летнему хмурый час, когда он стоял с мечом в руке на заднем дворе пылающего Баэля, в тупичке, недалеко от столь некстати для осажденных рухнувшей внутренней решетки, среди вопящего и хрипло дышащего скопища баэльских и иных, нездешних, совсем незнакомых вилланов, среди степных людей в щегольских лохмотьях и вольных стрелков, затянутых в латаные зеленые куртки. Синие лучики спрыгивали в толпу с узеньких окошек, затянутых стеклом и слюдой, смешивались с багровым чадом пожара и блекло-белым солнечным светом, сочащимся сквозь низко нависшие облака, соскакивали и метались по орущим, потным и яростным лицам; кругом слышалось сиплое дыхание, изредка вырывались сдавленные ругательства, стоны, то и дело — резкие выкрики и почти вслед за ними удивительно редкий (все реже и реже!) перестук железа о железо. Почти все защитники замка, недавно еще гордые и грозные, уже мертвы; серая волна затопила Баэль, затопила в считаные мгновения, и никто — ни осаждавшие, ни осажденные — не сумел даже сообразить, как это могло произойти; и много позже летописцы тоже, не подобрав разумных объяснений, припишут падение Баэля чернокнижному колдовству, но на самом-то деле никакого колдовства не было и в помине, просто несметные скопища серых сбились в плотную массу и, утробно вопя, пошли на приступ.
Обычно они были стадом, опасным в первой атаке и готовым разбежаться при первой же крови, но сейчас все оказалось не так, нет; нечто воодушевило их, сбило в единое тело и лишило страха; великая ли злоба, слепая вера ли в бесовского вождя — никому не дано знать, но они захлестнули ров и по лестницам, по канатам, по спинам вскарабкались на стену, не уклоняясь от расплавленной смолы. Взобрались и опрокинули плотный строй опытных кольчужников; они проломили стену щитов, смели копьеносцев, втоптали в плиты двора… и вскоре защищать замок стало некому, кроме одного-единственного пока еще живого; и вот он стоит, вжавшись в стенку, граф Лодрин дан-Баэль, Лодрин Седьмой, Лодрин, сын Меддрина, для старой графини — маленький Лодри, а для вилланов еще вчера — «юный сеньор»; он стоит, чуть пригнувшись, последний из дан-Баэлей, он обут в высокие всадничьи сапоги, плечи обтянуты синим сукном; он строен и приятен лицом, его даже не обезобразил тяжело набрякший кровоподтек.
Лодрин дан-Баэль прижат к стене собственного дома многоголовым, дико рычащим полукругом, ему некуда уходить, он уже мертв, хотя пока еще жив; как долго он будет жить — решат мгновения. Надежды на спасение нет. Никакой. Он мог бы, пожалуй, спастись, исчезнуть тогда, когда не умеющие сдаваться маарваарцы из личной охраны графа еще убивали и умирали в переходах галереи, отрабатывая свое жалованье, но не сделал этого; не захотел! — он и сейчас выгадывает секунду за секундой потому, что за спиной его — дверь в подземелье, начало тайного хода к берегу Бобрового Потока, к свободе и жизни. Туда, в волглый мрак, совсем недавно ушли его мать, и его сестра, и благородные дамы, вверившие ему, юному Лодрину, свою честь и свои жизни: значит, он будет стоять столько, сколько потребуется ушедшим для спасения. Дан-Баэль не знает, да ему и не суждено узнать, что женщины ушли слишком поздно; старая графиня промедлила, не имея сил расстаться с первенцем, и потому им, выбравшись к потоку, не удастся уйти далеко. Их возьмут чуть ниже по течению, всех — и графскую мать, и сестру ее, безбрачницу, посвятившую себя Вечному, и малолетнюю дочь, невесту господина дан-Моо, возьмут и — одну за другой — заставят перед смертью в полной мере испытать то страшное, от чего он, сын, племянник и брат, пытается их сохранить…
Он — счастливчик. Он не узнает об этом никогда — и хорошо, что не узнает, иначе проклял бы себя за то, что не поднялась рука убить любимых и чтимых самому, здесь, пред каменными очами Старого Лодрина, убить короткими милосердными ударами отцовского меча, избавив от много худшего.
Да и самому ему оставалось, судя по радостному хрюканью толпы, по ее упорству и по ноющей боли в запястье, совсем недолго, но, еще живой, Лодрин отражал уколы грубых пик и вил короткими резкими ударами; нападать сил уже не было. Его давно убили бы стрелами, но в тесноте не натянуть тетиву лука… да и как же могли эти скоты отказаться от собственноручного забоя сеньора? Каждому хотелось самому нанести последний удар, они лезли и лезли, сминая ряд, лезли бесстрашно, целеустремленно. Вот один из вопящих упал и на его место толпа выдавила другого; этот, новый, почему-то показался сеньору знакомым, вот только не было времени сообразить откуда, хотя и это лицо было лицом обычного виллана, не лицо даже, а оскаленная морда злобно торжествующего животного…
Первый выпад Лодрин дан-Баэль отразил без особого труда: рука снова, в который уже раз среагировала раньше глаза, повинуясь то ли приказу крови семи поколений воинов, то ли безмолвной подсказке Каменного Лодрина; короткий, выщербленный по лезвию меч скота прошел мимо, но виллан не открылся, не подставил грудь под ответный удар; он качнулся назад, и по этому точному, выверенному движению сеньор Лодрин понял: этот противник — последний, потому что он хоть плохо, но умеет пользоваться мечом и сможет обратить в свою пользу усталость графа.
Кто же он все-таки?
Степной? Стрелок из леса?
Нет, не может быть; среди них нет графских знакомцев.
Пастух? Пастухи тоже не новички в драке…
А, плевать!
Мечи вновь скрестились, и Тоббо подумал: вот ведь как, оказывается, это просто! Один из первых он вскарабкался на стену; вокруг падали и орали, шипела смола, а он просто бежал вперед, вместе с остальными, оставляя за собой упавших, орущих и затихших, он бежал — по мягкому, по мокрому, он оскальзывался и вставал, и колени были загажены, он воткнул меч в кого-то и еще в кого-то, а после толпа вынесла его вот сюда, в тупичок, и позволила увидеть самое дивное из всех див — маленького сеньора, прижатого к стенке, точно крысу. Совсем мальчишка, графенок был красив даже с кровоподтеком, но оскаленные зубы делали его похожим на голохвостую пакость, снующую по амбару в тщетных попытках спастись от вил; в глазах дан-Баэля была злоба, и был ужас, но, кроме злобы и ужаса, было еще и невероятное изумление: Тоббо поразился бы, узнав, что и он, и остальные для графа Лодрина, сына Меддрина были тоже всего только крысами…
Первый удар мальчишка отразил шутя, но Тоббо ударил снова — так, как бил в степи, нагнав конокрада, с полуповорота — вниз и с оттяжкой; отшатнулся, ударил опять, с трудом удержал подпрыгнувший меч, краем глаза увидел, как захрипел и подался вперед сосед справа — молниеносный выпад проклятого графеныша застал беднягу врасплох, и лезвие с хрустом взрезало ключицу; бычий пастух невольно отступил, качнулся, удержался на ногах, отчетливо увидел графский меч, летящий прямо на него, — и понял, что уклониться не сможет, а в глазах Лодрина полыхнуло безумное торжество; меч летел все быстрее, быстрее, быстрее; Тоббо попытался отшатнуться, но громкое и плотное там, за спиной, не пустило; железная полоса коснулась плеча, и плечо плюнуло в глаза соленым.
