Юрий Никитин - Стоунхендж

Калика спросил Яру:

— Эта Моряна Путятична не в этих краях охотилась?

Яра ответила неприязненно:

— С ума сдвинулся, отшельник. Пустили бы ту бабищу! Там земли князя тьмутараканского.

— Грубые люди, — посетовал Олег. — Поохотиться — разве дичи убудет?

— Дичи не жаль, а лазутчиков да разведчиков здесь не жалуют.

— Их нигде не жалуют, — пробормотал Олег. — А зря... Как бы еще узнавали, где что деется?

В затерянной среди дремучего леса избушке трое мужчин сидели у очага. Смотрели не в пляшущие языки пламени, как часто сидят подле огня мужчины, а в огромное блюдо, что лежало на полу. Расписные цветы по ободу, диковинные птицы — рисунок прост, трое собравшихся лишь одаривали пренебрежительным взглядом, видали работы мастеров, не простого люда, — а вот странная матовая поверхность заставляла морщины на лбу взбираться одна на другую.

Простой мужик сделал! И в то же время уже не простой.

Как же просыпается в человеке эта искра, о которой упорно говорил Великий Изгой, эта капля огненной крови их древнего бога Рода? Творитель один, а тот, кто в состоянии придумать что-то еще, по словам Изгоя, становится вровень с самим Родом, богом богов, творцом всего сущего, и его по-праву называют со-творителем. Самая опасная ересь, ибо человек — всего лишь раб, это надо вдалбливать в мозги и души.

— Ладно, — сказал наконец Старший, — мы сами творцы целого мира. Цивилизацию творим, целые народы из грязи да дикости тащим! А что где-то в глуши придумало нечто новое по мелочи...

— Да, но как придумано, — вздохнул другой. — Просто. Наши умельцы, если бы такое и удалось им, то это была бы целая гора из дорогих зеркал, старой бронзы, золота и редких камней.

Третий покачал головой.

— А как отдал? За ковш хмельного вина. Упьется и сгинет, как пес подзаборный. Что за народ, что за народ... Русичи, говоришь?

Старший потемнел. Он был молодым послушником, когда на Совете решалось: быть или не быть новому народу. Тогда они проиграли, из Тайной Семерки кто-то вовсе погиб, такие ходили слухи. Новый народ теперь топчет землю, строит города, но еще больше пьет, дерется, спит да чешется, а ежели и сотворит что невиданное, то тут же и загубит так гадко, что и придумать трудно.

— Показывай, — сказал он резко. — Как работает?

Второй достал из сумки крупное красное яблоко, поднес ко рту, затем, словно опомнившись, с озорной усмешкой положил на блюдо. Яблоко покатилось, стукнулось, должно бы замереть, но покатилось по кругу, за ним оставался бледный размытый след. Мелькнуло красные искры, вроде бы что-то пробежало...

Двое всматривались пристально, сдвинули головы, пытаясь рассмотреть в дымной быстро исчезающей дорожке изображение, третий наблюдал с озорной усмешкой. Когда двое старших уже утомились, легонько толкнул яблоко. Оно пошло поперек, оставляя все ту же дорожку. Несколько раз пробежало по блюду, заполнило серебристым туманом. В глубине начало проступать четкое изображение.

Старший метнул на младшего огненный взгляд.

— Все забавы тебе! А управлять им как-то можно?

— Нет ничего проще.

Он наклонился, всматриваясь в блюдо. Пробежали синие полосы, медленно проступило зеленое. Вырисовался лес. На поляне сидели у костра трое: крепкий молодой мужчина с красивым мужественным лицом, сгорбленный, словно в печали, мужик средних лет, а по ту сторону костра штопала платье молодая женщина. За их спинами блестели разобранные доспехи, меч, небольшой щит, вспучивались два мешка.

На огне жарился на вертеле заяц. Молодой мужчина время от времени переворачивал добычу, можно было рассмотреть могучие мускулы. Двигался он с ленивой грацией, синие глаза смотрели остро. Старший ощутил холодок: он не любил таких людей. Говорят мало, поступают быстро и круто, нетерпимы к себе и к другим. С ними не договоришься, нельзя пойти на компромисс, сделку.

— Они?

— Да. Этот, что истекает слюной, и есть тот рыцарь, которого велено остановить.

— А простолюдин и женщина?

Младший отмахнулся.

— Калика пристал по дороге. Знает местные дороги, потому его терпят. Женщину спасли от половцев... Постараются избавиться побыстрее, понятно. Калика отстанет, когда доберутся до его мест... Да разве он или женщина помеха?

— Я просто все хочу знать, — оборвал Старший раздраженно. — Почему не могли их просто устранить?

— Пробовали.

— И что же?

— От наших отрядов, посланных наперехват, остались только пятна.

— Мокрые?

— Наоборот, сухие и горячие. Кто-то или что-то уничтожало их раньше, чем эти трое замечали засады. Они и сейчас, похоже, не ведают, что за ними охотятся.

Второй нахмурился, сказал предостерегающе:

— У них пытались отнять то, что они несут, еще в Константинополе, а они все еще не ведают?

— Они полагают, что уже расправились со всеми.

— Тогда они должны знать, что поразили самих Тайных. А могут ли они знать такое?

Младший развел руками.

— Слишком многое мы не знаем. Похоже, им просто повезло.

— Я бы на это не ставил. Я бы вел себя так, будто передо мною самые серьезные противники.

Полянка приблизилась. Рыцарь снял зайца, разломил. Облачко душистого пара на миг затуманило изображение, трое словно ощутили аромат душистого мяса. А у костра уже ели быстро и весело, как едят здоровые люди после целого дня трудной работы. Донесся удивленный голос рыцаря:

— Вроде у нас соли не было... Как ты сделал, сэр калика?

— Золой посыпал.

— Гм... запомню.

— В следующем походе против сарацин применишь.

Было видно, как на чистое лицо рыцаря набежала тень. Он задумался, в зубах застыл крупный кусок мяса. Проглотил, наконец сказал:

— Я бы пошел... Святое дело! Но и брак освящается церковью. А меня он как раз и ждет.

— Чистая дева на балконе?

— Сэр калика, если я донесу чашу, а я ее все-таки донесу, то я могу сказать с чистой совестью: Господи, я сделал все, что в моих силах! Кто может, пусть сделает больше, а мне предстоит трудный путь в семью.

Старший сказал вполголоса, глаза не отрывались от чистого лица рыцаря:

— О какой чаше он говорит?.. Почему так важно ее донести?

— Мастер, он несет эту чашу из Иерусалима.

— Тихо!

На поляне у костра видно было, как женщина метнула острый, как нож, взгляд в спину рыцаря. Калика снял языком капли жира с ладони.

— Ладно, утро вечера мудренее. Завтра выйдем к реке, а как на ту сторону, еще не знаю. Переправа далеко справа, а слева — вовсе за сотню верст...

Свет постепенно темнел, видно было только яркое пятно костра. Старший кивнул с мрачным удовлетворением.

— Переправа? Хорошо, поможем.

Младший снял яблоко, сунул блюдо в мешок. Они сели за стол, когда второй сказал задумчиво: