Кузница Тьмы - Стивен Эриксон
О путешествии в Харканас у Кадаспалы осталось мало воспоминаний. У него забрали нож, а потом оставили его здесь. После того как его посетила компания беспокойно вздыхавших целителей, к нему приходили только слуги, которые приносили еду, а затем забирали ее почти нетронутой. Однажды служанка – судя по голосу, совсем молоденькая – предложила искупать господина, и в ответ он лишь зло рассмеялся, ощущая слишком большую пустоту внутри, чтобы пожалеть о собственной жестокости, а услышав, как девушка стремглав бросилась к двери, расхохотался еще громче.
В мире без слез художнику не находилось занятия, и у него не было никакой цели. Страдания вполне могли бы побуждать к творческим порывам, но он не страдал. Говорящая на неведомом языке тоска могла бы предложить нескончаемую палитру, но он ни о чем не тосковал. Удивление заставляло кисть дрожать, но и способность удивляться в нем умерла. Кадаспалу предали все таланты, прошитые в его жилах и вырезанные в его костях, и теперь, когда художник порвал нить, связывавшую его с миром зрительных образов, он делил тьму с безжизненными богами, а эта комната, как и подобало ее обитателю, стала поистине могилой.
Кадаспала сидел на койке, пальцем рисуя в воздухе перемежавшиеся серыми мазками черные линии, чтобы придать форму скрипу веревочной сетки под собой. Точное воспроизведение не требовало особых талантов. Перенос банальной реальности на доску или холст сводил к убожеству всю ценность искусства: можно подумать, будто идеальные мазки кисти и точная передача подробностей являлись чем-то большим, чем простыми техническими навыками, и могли свидетельствовать о некоей глубине. Кадаспала знал, что на самом деле это не так, и подобная мысль вызывала у него чувство презрения, которое расходилось волнами, поддерживая в нем жизнь.
В том мире, который он оставил позади, живописцу приходилось обуздывать свое презрение, не давая ему прорваться наружу. Выпускать его на свободу было опасно как для самого художника, так и для зрителей, да к тому же у Кадаспалы не было на это ни сил, ни желания: одна лишь подобная перспектива повергала беднягу в уныние.
Там, в той комнате дома, к которому не осмеливались возвращаться его воспоминания, на него снизошло безумие. И Кадаспала до сих пор не был уверен, что оно его покинуло. Слепота превращала в тайну все, что находилось вне пределов досягаемости. Он решил ждать, рисуя на единственном оставшемся ему холсте, эфемерных стенах этой гробницы, всевозможные звуки: скрипы и едва слышное эхо, приглушенные шаги тех, кто проходил мимо двери, свои собственные повторяющиеся вдохи и выдохи, угрюмое биение сердца, ленивую пульсацию крови в жилах.
И все это изображалось в оттенках черного и серого, на невещественных, но определенно существующих стенах его слепоты.
Закончив создавать идеальный образ комнаты, Кадаспала собирался выйти наружу, прогуляться по коридорам, фиксируя все, что ему удастся ощутить.
«Грядет новая история, друзья мои. История, увиденная слепым. Я найду Райза Герата, который представит нам свою восхитительную версию, рассказанную тем, кто ничего не говорит. Я найду Галлана, который поет, не слышимый никем, и ходит, никем не замечаемый. Мы вместе отправимся на поиски слушателей, которые не станут нас слушать. И тем самым мы сделаем мир совершеннее, возведя для потомков великие монументы глупости.
Я вижу башни и шпили. Я вижу прекрасные мосты и дворцы привилегированных особ. Я вижу леса, где охотятся высокородные и где на деревьях вешают браконьеров. Я вижу груды драгоценностей и монет в неприступных крепостях, на стенах которых стоят ревностные ораторы, заглушающие своими речами всеобщую бедность. Я вижу, как собственная ложь настигает их в облике пожаров и мести. Я вижу будущее, где властвуют пепел, копоть на поверхности прудов и стонущие под тяжестью жертв виселицы. И все, что я вижу, я обязательно нарисую.
И все, чего не скажет историк, подтвердит его немоту.
И рыдающий поэт уйдет, чтобы скрыть отсутствие слез.
И тогда все закончится».
Кадаспала услышал собственный смех, негромкий и кудахчущий, и быстро изобразил пальцем его неровные дрожащие линии, которые повисли во тьме, медленно исчезая по мере того, как угасало эхо.
«Слепой рисует историю. Лишенный голоса историк жестами ведет свой рассказ. Поэт обходится без музыки, неуклюже танцуя. В этих мазках нет ритма. В этом повествовании нет начала и нет конца. В этой песне нет красоты.
Вот как это бывает, друзья мои. Да, именно так все и бывает».
У ворот Цитадели Хиш Тулла и Грипп Галас обнаружили троих офицеров Аномандера, ожидавших своего повелителя. Келларас, Датенар и Празек снарядились как на битву, и, пока Грипп ходил забрать с конюшни лошадь Аномандера, Хиш Тулла стояла в нескольких шагах от солдат.
Никто не разговаривал. Из всех троих лишь у Келлараса была черная кожа – наследие его пребывания в Зале Ночи, – и, похоже, это вызывало некую напряженность, как будто степень преданности определялась теперь цветом кожи.
Грипп вернулся с лошадьми – Аномандера и своей собственной.
– Обеих даже не расседлывали. – объяснил он.
– Страдания никого не радуют, – сказала Хиш, – но никому их не избежать.
– Рыдайте о конце света, госпожа, когда даже конюхи лишаются сна, – усмехнулся Датенар, сделав широкий жест рукой. – Взгляните, в каком состоянии пребывает этот двор, и представьте себе то же самое по всему Куральду Галейну. Я много думал о гражданской войне, но не мог даже вообразить, что она будет сопряжена с подобной неразберихой.
– Лишь утрата уверенности в себе вынуждает тебя тянуться к мечу на поясе, – возразила Хиш. – Мы все наносим удары под влиянием страха.
Прежде чем Датенар успел ей ответить, в дверях Цитадели появился повелитель Аномандер. Он направился к ним, прокладывая себе путь через заполонившую двор беспорядочную толпу. Подойдя к ожидавшим его офицерам, Первый Сын взялся за поводья лошади.
– Господа, – сказал он, обращаясь к капитанам своего домашнего войска, – поезжайте на юг к легиону Хуста. Сопровождайте его во время марша на Харканас. Потребуйте от командира Торас Редон, чтобы она разбила лагерь на северной окраине города, и проследите за снабжением легиона.
Хиш посмотрела вслед троим всадникам, уехавшим прочь без единого слова.
– А ты, Грипп… – повернулся повелитель к Галасу.
– Мне нужно с тобой поговорить, – перебила его Хиш.
Аномандер поколебался, затем вздохнул:
– Хорошо. Не хочу показаться невежливым, госпожа Хиш, но я должен найти Андариста, а потому не могу сказать, как долго буду отсутствовать в Харканасе. Отсюда и моя спешка.
– И похоже, страх перед одиночеством, повелитель Аномандер.
Он нахмурился.
– Грипп объяснил тебе, что желает быть со мной, но ты ему отказал, – продолжала
