Темноводье - Василий Кленин
В действительности, в голове бывшего пионера из всего церковнославянского имелось только «паки, паки, иже херувимы». Но и эту цитату из «Ивана Васильевича», наверное, вслух говорить не стоило.
— Да ты и речь родную запамятовал, — скривился Хабаров. — Откуда сам-то?
— Родился в Твери, — охотно выдал заготовку Санька, решивший, что раз один тверской купец до Индии добрался, то другой и до Амура сможет. — Но оттуда отец меня еще дитем вывез. Так, по Сибири и ездили, торговали помаленьку, а потом на Шилку пошли…
— Братья, сестры есть?
— Нет, — парень решил семью реальную за образец взять, чтобы на лишней лжи не попасться.
— Как так? Мать, штоль, померла?
«Получается, померла» — вдруг резко загрустил Санька и молча кивнул.
— Ну, вот что сирота, — покряхтел Хабаров. — Не бросать же тебя… Покуда покоштуешь при войске, чай, не объешь. А коли польза от тебя прибудет, то и на службу поверстаем.
Приказной человек явно намекал, что неплохо, если бы такая польза от Саньки появилась. А то ссадят на берегу и ручкой не помашут.
Как-то не совсем так мечталась Извести встреча со «своими». А с другой стороны: кто он им? В целом, чужак. Странный, подозрительный даже. А они все-таки позаботились. Более того, из общих запасов Саньке справили рубаху, порты, колпак, да отрез шерсти, чтобы в него заворачиваться. Подпоясаться пришлось веревкой.
— Обутков нет, так что пока так, — хмыкнул «завхоз» (только позже беглец узнал, что это был знаменитый племянник Хабарова — Артемий Петриловский).
Пришлось оставить старые чуни из мягкой кожи. Да, в принципе, Санька все аборигенские обноски сохранил, ибо в этом мире всегда имелся дефицит всего.
Хабаров приказал вернуть найденыша на прежний дощаник, где его и подобрали. «Ален Делон» только фыркнул, а старик, которого все вокруг так и звали — Тимофей Старик — коротко бросил:
— Скидай пожитки вон тама, под навес, подле меня заночуешь.
После первоначальной эйфории, охлажденный суровостью Хабарова, Санька стал вести себя предельно скромно и сдержанно. Почему-то среди русских он чувствовал себя еще более чужим. Да, в принципе, понятно почему: у хэдзэни он был самим собой — человеке в беде; а тут приходится кем-то притворяться. Особенно, страшно стало говорить. Вроде и слова почти те же, только все вокруг их словно специально корявят, произносят по-другому… Санька сразу понял, что его речь местным кажется дикой. Речью сумасшедшего. Слова приходилось подбирать осторожно, ведь огромная часть из них появилась в языке позже XVII века.
Поэтому невольный шпион предпочел молчать и слушать. Чтобы доказать свою полезность, парень попросился за весло — и навострил уши. Слушал, как вокруг перешучивались-переругивались казаки, запоминал интонации и тихонько повторял одними губами. Вскоре Саньке стало понятно, почему его имя вызвало смех на атаманской лодке. Здесь царил свой строгий этикет. Полным именем — Ярофей, Игнат — называли только вышестоящих. Ну, или таких уважаемых стариков как Тимофей Старик. Равных же или более низших — только уничижительно. Вместо Ивана, даже не Ваня, а только Ванька или Ивашка. Ну, или по личному прозвищу, каковые были у многих. А уж с отчеством! Или фамилией! Так могли именоваться только самые титулованные особы, каковых на этой дикой земле совсем не было. Так что заявление Саньки, что он «Михайлович» да еще и «Коновалов» — это было максимально дико и нелепо. С его статусом ниже плинтуса, он тут максимум Санька.
Так к нему и обращались — Сашко — правда, в основном, ругательными интонациями. Потому что греб беглец из XX века ужасно, в шаг не попадал, соседнее весло цеплял, за что получил до вечера с десяток подзатыльников. От весла досталось тоже — все ладони в волдырях. Суровая жизнь среди хэдзэни никак не помогла; гребец — профессия специфическая, поначалу волдыри у каждого появляются.
В общем, ничего удивительного, что после ужина именно его послали отмывать котел. Санька отнесся к этому философски и лишь молча подхватил котелок. По крайней мере, его пузо до звона было забито горячей кашей с мясом, что уже неплохо. Закончив работу, он уже собрался было отрубиться без задних ног, но тут в него вцепился Старик.
— Тверди за мной, неслух! — дернул Тимофей парня за рукав и стал неспешно напевать. — Благаго Царя благая Мати, Пречистая и Благословенная Богородице Марие, милость Сына Твоего и Бога нашего излей на страстную мою душу…
«Это полезно, — решил Санька и залепил сам себе пару пощечин, чтобы не засыпать, а выучить молитву. — Надо быть, как все, а то наживу себе неприятности».
Уже следующим утром беглец узнал, что теперь он не просто Сашка.
— Эй, Дурной! Вставай давай! — твердый сапог крепко, но без злобы приложился к его ляжке.
Вот и кликуха. На ахти, конечно. Но, опять же, а как еще? Выглядит неправильно, говорит неправильно, всё делает неправильно. Дурной какой-то.
Однако, когда перед отправкой Саньку снова послали мыть посуду, он понял, что переборщил с покорностью.
«В терпилы записали» — недобро нахмурился Известь и даже не наклонился к котлу.
— Я вчера мыл, сегодня не мой черед, — заявил он, понимая, что в противном случае ждет его участь пожизненной шестерки.
Его избили сразу. Никаких предисловий, навроде «ты чо — а ты что». Подошли трое и начали высекать искры из глаз. Уронили и попинали еще. Опять же, без злобы. Здесь это, кажется, называется красивым словом «правёж». И, хотя, избиение длилось совсем недолго, Извести показалось, что он попал в ураган. Он умел драться, и на улицах Хабаровска нередко выходил победителем. Но здесь совершенно ничего не мог противопоставить противникам. Смели, подавили, разметали! Да, от них не исходило настоящей ярости, но Санька обосрался (фигурально) по полной. Потому что в каждом ударе чувствовал, что его бьют люди привыкшие убивать. Которые не видят ничего ужасного в возможности зашибить человека насмерть. Это как волка в лесу встретить: теоретически это всего лишь собака (причем, не самая большая), но ты всей своей обезьяньей натурой чуешь, что на тебя скалит клыки убийца, для которого выдирать глотку — рутина.
Санька изгибался на сырой траве, сплевывая кровь, а все спокойно шли мимо него, готовя дощаник к отплытию. Даже заботливый дед Тимофей.
«Я должен сам встать. И сам залезть в лодку» — приказал себе Известь.
Удалось не с первого раза. Левая щека быстро опухла, сильно болели бока, но фатальных повреждений вроде не было. Перевалившись через борт и отдышавшись, он пополз на четвереньках к
