Кукла-талисман - Генри Лайон Олди
Женщины так не ходят. Живые так не ходят.
Вот, снова обернулась. Луна в ночи струит перламутр. Костёр горит в груди. Родинка! Лягушка в колодце. Аромат. Окружает, окутывает, наполняет ноздри, грудь. Распирает, делает тело невесомым, тащит вперёд…
— Мы пришли, господин. Окажите мне честь, будьте моим гостем!
Кажется, я что-то отвечаю. Холодным огнём полыхают соцветия у крыльца. Дверь гостеприимно открыта, в окне — жёлтый свет, похожий на совиные глаза. На пороге — красавица-хозяйка. Приглашает войти, разделить с ней ложе в одинокую осеннюю ночь. Могу ли я отказать?
Лягушка в колодце.
Родинка. Изъян. Муха на трупе.
Не сцена — зал.
…дом? Заброшенная развалюха. Красавица? Зыбкий призрак в дверях. Чарующий аромат? Душный сладковатый запах тления. От него ком подкатывает к горлу. О да, меня ждут. Да, я войду. Я знаю, что это ловушка.
Я знаю, что делать. А потом, потом…
Потом она будет моей!
3
«Ты не узнал меня?»
Аккуратное крыльцо чисто подметено. Доски гнилые, скрипучие, вторая с краю треснула. Палые листья шуршат под ногами. Дверь рассохлась, перекосилась, держится на одном упрямстве, как и я. Прямоугольник уютного света стелется под ноги, будто новенькая циновка. Тревожно дрожат отсветы догорающей лампы. На полу останки старого коврика — грязное рваньё.
Одна картина проступает сквозь другую. Наслаивается, расточается, возвращается. Вожделение. Опасность. Страсть. Осторожность. Нетерпение. Страх? Страха нет. Это плохо.
Почему плохо?
Нас двое. Нет, я не о нас с красавицей, я только о себе. Меня — двое. Не произнося ни слова, не делая лишних движений, мы сражаемся друг с другом. Верх берёт то один, то другой. Смогу ли я победить? Сможем ли мы договориться? Есть ли у нас что-то общее?
Входим оба: нетерпеливый любовник и чуткий дознаватель. Ярче вспыхивает светильник на полу, возле ложа: настоящий или плод наваждения, не знаю. Огонёк дрожит, колышется за стенкой из рисовой бумаги. Слепит глаза. Вскидываем руку к лицу, но всё же успеваем увидеть: покрывало, которым застлано ложе, смято. На ложе — она. Верхнее кимоно распахнулось, из-под текучего закатного перламутра виднеются снега горных вершин, а под ними, в недрах гор, течёт алая горячая кровь. Пояс распустился…
Чёрные глаза на белом лице. В глазах — ожидание.
Шагаю ближе.
— Ты кто такой?!
Голос мужской, смутно знакомый. Оборачиваюсь. Светильник мешает, передо мной — тёмный силуэт, как на подсвеченном полотне в театре теней. Ты — тень! Ты — никто! Я порву тонкое полотно, сломаю глупую марионетку!
— Ослеп?! Не узнаёшь того, кто перед тобой? Я благородный самурай!
Кто я? Кто он?
Кто чья тень?
Я знаю, кто. Вижу из колодца. Лягушка зорче сокола.
— Нет в тебе благородства, наглец! Убирайся!
— Это ты говоришь мне?!
— Кому же ещё, охотник до чужих женщин?!
— Хочешь снова прогнать меня? Возможно ли быть таким жестоким?!
Настоящий театр, таким можно гордиться. Реплики, позы, страсти. Мы стремительно близимся к финалу. Стучат барабаны, поёт флейта. Сцена тонет в аромате хиганбаны, пропитывается им.
— Снова?! Что это значит?
— А ты не понимаешь? Не видишь глазами сердца?
— Прочь, безумец! Или я сам тебя вышвырну!
— Иди сюда. Попробуй.
Он только этого и ждёт.
Тень срывается с места, обретает плоть — добрых двадцать кан[17] разъярённой плоти! С рычанием мужчина, распалённый гневом и вожделением, бросается на врага. Как же это просто: шагнуть в сторону, уклониться, пнуть ребром деревянной сандалии в колено. Добавить? Можно и добавить: кулаком под дых. Когда согнётся — рукоятью плети в висок. И вот, как хорошо: никто больше не стоит между мною и ней!
Все силы уходят у меня на то, чтобы этого не сделать. Сил этих едва хватает.
Он с размаху налетает на меня. Мы рушимся на пол. Катаемся, вцепившись друг в друга. Рычим, брызжем слюной. Сжимаем друг друга в объятиях. Мы сплелись теснее, чем любовники на ложе страсти.
О да, страсть!
— Я убью тебя! Убью!
Закон будды Амиды? Фуккацу? Нет, он не помнит, забыл.
Переломать мерзавцу пальцы — вот они, только ухватить! Ткнуть в глаз. Двинуть локтем в скулу. Перехватить под челюсть и за затылок. Рывок, сладостный хруст ломающихся позвонков! Помню ли я про закон будды? Тоже забыл?!
…наваливается на меня.
Пальцы липкие, потные. Цепкие. Смыкаются на моём горле. «Задушить сильного и здорового человека, — сказал я Одзаки Хэруо, когда тот явился в управу с заявлением о фуккацу, — в особенности если он сопротивляется — дело нелёгкое, а главное, небыстрое». Такое ли нелёгкое? Такое ли небыстрое? Его глаза пылают от ненависти. Я смотрю в два адских колодца. Смотрю в упор. Во мне ненависти нет. Нет, я сказал!
Я не сопротивляюсь.
— Любимый…
Душит. Не слышит. Говорить всё труднее.
— Убей меня, любимый…
Невозможно говорить. Хриплю чудом, через силу:
— Смерть от тебя? Это счастье. Я продолжу жить в тебе…
Пальцы скользят. Ослабевают.
— Много было у нас по пути приютов, гостиниц…
— Кто ты? — ревёт он. — Кто?
Держит. Не отпускает. В голове всё плывёт. Но я не умолкаю:
— Где мы ночевали на ложе любви…
— Кто ты?!
— И негде сменить нам усталых коней!
— Да кто же ты?
Какой он тяжёлый! Меня обдаёт жарким дыханием. На лицо брызжет слюна. Кажется, что капли её кипят на моей коже.
— Ты не узнал меня, Янтарный? Кохэку, это же я, Имори…
— Имори?!
4
«Какие ваши доказательства?»
Он ел сегодня рыбу с маринованным дайконом. Пил саке. Я чую запах еды в дыхании актёра. Чую запах выпивки. Мы ели одно и то же. Моё дыхание пахнет тем же. Разве не смешно?
Совпадения — знаки, которые нам посылает судьба.
— Имори? Ты?
Одна его рука ещё держит меня за горло. Пальцы второй гладят меня по щеке.
— Имори? Не может быть…
Гладят, гладят. Какой он тяжёлый!
— Ты покинул город…
— Меня убили, — бормочу я. — Меня убили, иначе разве я ушёл бы от тебя?
— Имори, я не могу поверить…
— Вот этот убил, — я дёргаю подбородком, указывая на себя. Получается не очень, но Кохэку всё понимает правильно. — Она привела нас обоих, мы подрались… Я не заявил о фуккацу.
— Ты…
Он лежит на мне. Вздрагивает всем телом. Упёрся лбом в мой лоб. Я говорю ему прямо в полуоткрытый рот, в рот, пахнущий рыбой и редькой. Я словно передаю слова из уст в уста. Он должен присвоить их, эти слова, прожевать, проглотить.
Говорить тяжело. Впрочем, меня хотя бы не душат.
— Признаться, что я Кояма Имори? Опять стать отверженным? В новом теле со старой клеветой?! Нет, ни за что!
— С
