Анна Хан - У каждого свой путь в Харад
– Ты все видел? – Она сделала паузу. Потом, чтобы уточнить, добавила: – Отсюда?
Халкид утвердительно кивнул:
– Смотрел и не верил своим глазам.
В разговоре они использовали официальный язык империи. Хотя и народ, выходцем которого являлся Халкид, и уж тем более племя Гарроты имели собственные диалекты. Звуки странная птица по-прежнему издавала раскатистые, умножая количество звонких согласных с каждым произносимым словом.
Гаррота переступила лапами, поудобней устраиваясь для разговора. Чуть приоткрыла для баланса крылья. Из левого были вырваны перья. На месте, где кожаную перепонку припечатало к земле лошадиное копыто, обнажилась окровавленная ссадина в форме подковы. Правую сторону лица пересекал розовый рубец от полученного удара хлыстом.
– Потрепала тебя мелюзга, ничего не скажешь. Как ты могла упустить ее? Мне показалось, что ты держала ее за горло. Мне показалось?
– Держала.
– Да, да! Ты – держала! Так почему не убила? Стареешь, ослабла хватка? Как она вообще могла скинуть тебя со своей спины?
– Я увидела, кто это.
Брови Халкида удивленно взлетели вверх.
– То есть ты ее узнала?
– А ты нет?
Халкид молчал, не отвечая на вопрос. Перед его глазами проносились виденные раньше картины. Вот едва заметная вспышка отблеска света на фоне темной стены, пытающаяся уйти от преследования девушка, смешная в своей неуклюжей попытке, обращенное к нему перепуганное лицо, потом летящее вниз тело с раскинутыми руками.
Мужчина нахмурился: опять появилось ощущение, что раньше где-то он эту девушку видел.
– Ты стареешь, Халкид. Ты ошибся. Тебе не стоило меня вызывать. – Гаррота не сводила с него своего немигающего взгляда. – Я ее покалечила. И ты даже чуть не заставил меня убить ее.
– Даже? Что ты несешь? У птицы-алканост появились свои соображения о гуманности убийства молодых дев?
– Халкид, ты всерьез?
«Да что она пытается сказать? Дурацкий имперский язык – ни одну птицу еще не удалось выучить на нем говорить хоть сколько-нибудь вменяемо! А эта девчонка – где я мог видеть эту бестию раньше? И с какой это стати ее нельзя убивать?»
– Или ты узнал ее? – Птица повернула набок голову, искоса глядя на покачивающиеся полы плаща.
Халкид растирал в задумчивости между пальцами иссохший листок.
– Болит крыло. Ты видишь? – Алканост раскрыла подрагивающее от боли крыло. Она переступила, цепляясь лапами за поросль плюща, поближе к собеседнику. – И ты разыгрываешь игру? Скажи, Халкид? Но откуда мне знать ее правила? Отпусти меня.
– Не своди меня с ума, Гаррота. Объяснись наконец.
Птица затрясла головой и издала звук, интонационно подозрительно смахивающий на хлесткое ругательство. На удматорском же она изрекла невероятно длинную для себя тираду:
– Предполагать, что ты хочешь убить княжескую дочь, я должна? Когда мы здесь, как факт, в положении заложников все? Удматорские войска еще далеко.
– Что?! Ну, конечно… – Тут всплыло, как по волшебству, именно то воспоминание, которое Халкид безуспешно пытался поймать все это время.
Проходящая мимо приоткрытой двери в библиотеку девушка в компании служанки. Расшитая золотом синева ткани, оборачивающей тонкий стан в переливы волн материи. Схваченные инкрустированными гребнями волосы на затылке. Спираль выбившегося из прически золотого локона оканчивалась там, где на шею набегали ряды обрамляющих декольте кружев. Шлейф духов вползает через приоткрытую дверь. Словно стирая запах войны из переговоров и превращая их просто еще в один день пока еще мирной жизни.
Конечно же все мужчины отрываются от расстеленных на столе карт, от бумаг, от дискуссий. Все смотрят на нее. Девушка поворачивает голову, и ее взгляд скользит по сидящим за столом мужчинам, чуть задержавшись на лице сопровождавшего Озерного принца харадского наемника. Князь прикрывает дверь, отсекая это видение.
Тогда Халкид сразу узнал ее – несколько раз в день проходя по галерее, сложно не запомнить лица глядящих с картин людей. Особенно если ты шпион и твоя профессия как раз и заключается в том, чтобы узнавать и читать по лицам. Но как же так вышло, что он не узнал ее, столкнувшись нос к носу этой ночью?
– Все-таки ты не знал, – высказала свою догадку Гаррота, снова потянулась, расправляя поврежденное крыло. – Значит, я не убила правильно? Мне больно. Видишь? Но точно не так больно, как девчонке. Долго будешь здесь висеть?
Потрясенный Халкид все еще пытался понять, почему все произошедшее имело место быть.
«Столько лет дипломатического корпуса. И все насмарку. Вся карьера, все будущее. Эта миссия – столь ответственная, несущая для меня такие перспективы – расползается по швам. Столько лет переговоров с невыносимым, тяжелым на подъем, традиционным до мозга костей Потловом! Наконец вышли на нужный рубеж – и на тебе! Сначала явление принца, который уже как неделю должен быть мертв, потом его же побег, провальная засада, отсутствие трупа, теперь темная история с княжной, прыгающей со стен. Возникает вопрос: такой ли примитивный этот Потлов, если в состоянии создать столько проблем?»
Посчитав разговор оконченным, Гаррота отделилась от стены. Стараясь держаться в тени замка, она бесшумно проскользнула к открытому окну флигеля. Грохот падения уже повлек за собой множество других звуков. Халкид шел по карнизу, зная, что по ту сторону стены проснувшийся замок напряженно ждет новостей.
И не столько известий, сколько очередных объяснений. Да, Халкиду этой ночью никто бы завидовать не стал.
Глава 3
Бабочки синим крыломВзгляд скользит с длинных ресниц.Встретишься с ним – и узломСвязана, брошена ниц.Мысль короля далеко,Дальше танцующих звезд,Свите понять нелегко,Что в шутку ему, что всерьез.Падают с уст короля,Всем непонятны, мечты,Для свиты реальность – земля,А жизнь для него – это сны[2].
Ольмар Роуи Весейжд Хальмгард-третий, принц Озерного края, младший сын Доноварра IV, а именно шестой отпрыск, тот, кто по закону первородства имел меньше всех в семье прав на престол, в данный момент являлся фактически единственной официальной надеждой своей страны. И, как он не без оснований мог опасаться, единственной не только в этой части континента. А и вообще во вселенной.
Нынешнее утро завершалось так же безрезультатно, как и все предыдущие с момента его прибытия в Латфор. Принц стремительно пересекал необъятные залы Латфорского дворца, изо всех сил разжигая в себе пламя злости, которое не дало бы слезам отчаяния вырваться на свет.
Тяжелые полы темно-фиолетового плаща, отороченного мехом серебристого соболя, хлопали позади него, будто при внезапно налетевшем сильном порыве ветра. Старинная фибула, полукруг из переплетенных в схватке тел дерущихся грифонов, собравший богатую ткань плаща на плече в мягкие складки, теперь съехала на спину.
Уже столько дней прошло в ожидании у наглухо сомкнутых дверей аудиенц-зала.
Его не впускали.
Раньше владетелю Латфора в голову не могло прийти выказывать подобное неуважение принцу крови из Хальмгардской династии. Пусть даже и самому младшему. Слишком дорогими могли быть последствия – так, что и не расплатишься. И никакой национальный траур не явился бы оправданием. Владетель Латфора был бы прощен лишь в одном случае – если бы умер сам.
Правда, с другой стороны, при иных обстоятельствах ни Ольм, ни кто-либо другой из его многочисленной монаршей семьи не посчитал бы для себя возможным настаивать на аудиенции в то время, когда по всему Латфору приспущены флаги и каждый гражданин считает своим долгом носить траурную ленту на своем плече в знак скорби.
Раньше.
Не так давно все было иначе.
Придерживаясь строгого протокола, никто не упускал возможности долго и церемонно расшаркиваться, пряча простые фразы приветствий в замысловатые словесные конструкции. И даже вассальный Потлов перетер привычные панибратские замашки в некое подобие этикета. Все старались соответствовать. Умение проявлять должным образом свое уважение было в чести. И сама честь была не пустым звуком.
Сейчас клеймо посланника агонизирующей страны заставляло и бывших друзей, и тех, кто был всего лишь обязан Хальмгардскому дому самим своим восхождением к вершинам власти, отводить глаза и предавать. Предавать и продавать, продавать и продаваться. Самому Ольму это клеймо жгло и ум, и сердце. Заставляло чувствовать себя прокаженным, пытающимся скрыть проступившую на коже обширную язву, завидя которую все бегут как от огня.
Распахнув грубым ударом руки очередную дверь в казавшемся бесконечным ряду одинаковых, задрапированных черной парчой дверей, принц остановился. На секунду прикрыл глаза, опершись рукой о косяк. Его мутило.
Предательство, оно было повсюду. Не из-за него ли медленно умирал зажатый в кольцо островной Ольмхольм? Сопротивлялась каждая провинция разрозненного архипелага, платя за каждый день свободы кровью своих детей. Им была обещана помощь; они ее ждали, потому что сами всегда приходили на выручку своим соседям. Всегда. Но помощи не было… Поверить в то, что все сложилось именно так, на самом деле было практически невозможно.
