Лик Победы - Вера Викторовна Камша

– Не найдем. Заря встала, след остыл…

- Танцуй, Миклош, танцуй!

Сын алатского господаря оглянулся на теребивших сабли витязей и наклонился к девчушке:

– Марица, кто тебя свел?

– Илька, – малышка доверчиво улыбнулась, – она Пирошку нашла… На мельнице. Я и пошла. Барболка! Барболка, ты где?

Дети что солнышко по весне. Вот смеется, а вот уже и плачет. Барболка подхватила Марицу, что-то зашептала. Какие у нее глаза, у оленей и то меньше.

– Гица, – окликнул Янчи, – знаешь, где мельница?

– Знаю, – голос женщины дрогнул, – там она гнездо и свила, больше негде. Мельничиха прикормила. То из-за меня все…

Из-за нее?! Может, и так. За такую Рассвета и то не жаль. Витязь оглянулся на свиту – губы у всех сжаты, на скулах желваки играют. Миклош Мекчеи поправил ворот и бросил:

– Елек, отвези малышку в село. Остальные – на мельницу!

2

Барболку взял в седло Янчи, и Миклош стерпел – негоже сыну господаря при всех хватать чужую жену, да и не до любви сейчас. Если мармалюца вырвется, тем, кто ее загонял, беды не миновать. Миклош поравнялся с Янчи, заставляя вороного идти голова в голову с рыжим.

– Гица, скольких гостья прибрала?

Женщина задумалась, сведя темные брови, рассветные лучи скрывали бледность, вызывая в памяти крылатые сны.

– Первой Пирошку кузнецову утащила, потом сестричку ее, Ильку. Марица третьей была.

Значит, четверых под рукой у ведьмы еще нет. И на том спасибо.

– А на мельнице кто живет?

– Сам мельник, – не хочет Барболка о ведьмином гнезде говорить, а он слушать, да куда денешься, тут восемь раз отмерить нужно, и все одно как в омут головой, – Магна, про нее давно говорят, что с дурным знается. Дочки две у них на выданье да сын мельничихин старший с семейством. Раньше еще один сын был… Пропал по прошлой весне. И отец мой тогда пропал, уж не знаю, кто из них кого убил, но по злобе это вышло.

Вот оно! Убитый, убийца и дурная смерть. Первый вяжет второго мертвой кровью, второй сам себя ложью да злобой, а дальше по-разному бывает. Кто, пока тела не найдут, своих мытарит, кто – чужих, но хуже всего, если родичи на ущербной луне вниз лицом в могилу кинут да собачьей кровью польют. Сам Миклош такого не видел, но слыхал… Мерзкое дело было!

– Вот она, мельница, – тихо сказала Барболка. – Тут и Пирошка, и Илька, и… и другие.

Сын господаря кивнул и огляделся. Мельница как мельница – плотина, омут, ракиты, колесо по воде шлепает, чуть повыше – дом. Большой, крепкий, век бы простоял, да придется ему черным дымом к солнышку лететь. Миклош неторопливо поправил шапку и послал коня к запертым воротам. Береглись бы нечисти, не затворяли бы.

Стучать пришлось долго, хозяева то ли спали, то ли прятали чего. Наконец раздалось хриплое:

– Кто такие?

– Миклош, сын господаря Матяша, – рявкнул Янчи, – да господарка сакацкая. Отворяйте, а то сами войдем.

Один за другим лязгнули два засова, звякнула цепь. Угрюмые створки заскрипели и раздались, показался двор – мешки под навесом, дрова, куча песка. Ни собаки, ни курицы, ни кошки.

– Стерегутся, а пса не держат, – шепнул Янчи, – на помощничков, видать, надеются.

Мельничиха, еще не старая, когда-то красоткой была, выплыла на крыльцо, обтерла руки о расшитый фартук. Лицо сладкое, как мед, на шее – святая эспера, на руке – золотой браслет. Рядом – мельник, здоровенный, румяный, морда как пятка. Миклош спрыгнул с коня, зацепил поводья за луку седла.

– Богатый у вас дом.

– Не жалуемся.

– Сколько работников держите?

– Зачем нам работники, – наморщил лоб хозяин, – сами управляемся.

Ой, сами ли?

– А что, хозяин, кошачья роза у тебя не растет, – вмешался Янчи, – да и рябины не видать?

– А с чего ей расти, – влезла баба, – сыро здесь, да и на кой ляд нам колючки да кислятина?!

– Чтоб гости незваные не захаживали, – ухмыльнулся Миклош, – а то крапивы у тебя и той нет.

– Да что ж вы, гости золотые, с бурьяна-то начали, – расплылась в улыбке тетка, – а в дом зайти? Вино у нас хорошее, хоть кого спросите, тюрегвизе есть, сливовица, хлеб горячий, мясо свежее…

– Не ем я человечины, тетка, – отрезал Миклош, – так что не обессудь. Говори лучше, где работнички ночные лежат?

Мельник судорожно вздохнул и уставился на жену. Мельничиха сложила руки на высокой груди и зачастила:

– Ой, да что это господарь говорит?! Да за что ж нам такое? Живем смирно, никого не трогаем, бедным подаем, подати платим, в церковь святую ходим. Да провалиться мне на этом месте, если нечисто у нас! Да покажите мне того, кто про нас плохо скажет, я ему в глаза его подлые плюну.

– Я скажу. – Барболка вышла вперед и стала, глядя мельничихе в глаза.

– Кто Ильке куклу в синей юбке подбросил? Не ты, скажешь?

– А хоть бы и я? – вскинулась мельничиха. – Чего б дитенка и не порадовать? Живем богато, хоть и не тебе, господарка ты наша, чета, вот и делимся.

– Не к добру ты, тетка Магна, щедрой стала, – тряхнула волосами Барболка. – Раньше у тебя палого листа по осени не допроситься было. Ну да гостью твою я своими глазами видела. И чем прикормила ты ее, знаю.

– Ух, много ты знаешь! – Глаза мельничихи, зеленые в золотую крапинку, плеснули злостью, смыв с лица и мед, и сахар. – Только и я про тебя знаю. Как была сучка течная, так и осталась. Феруш из родного дома по твоей милости ушел, опозорила парня, и все мало тебе?!

– А ну, замолчи, – прикрикнул Миклош, – а мы поглядим, ушел твой Феруш или здесь лежит, в песьей крови купаный! Работничков стережет.

– Ну, так ищи, – огрызнулась ведьма, – двор большой, а Черная Алати и того больше.

– Найдем, – заверил сын Матяша, – и Феруша, и побратима его могильного, и Пирошку с Илькой. И золото то поганое, которым гостья за постой платит, тоже отыщем.

Мельничиха тронула святую эсперу и поклонилась. Жаба ядовитая, и ведь не ущучишь! Миклош знал, что Барболка права. Не верил, а знал, да поди сыщи укрытую мороком могилу, а найти надо до заката, иначе утечет Холодная гостья бледным маревом и не уймется, пока не отомстит.

Хлопнула дверь, выбежал из дома мальчишка лет пяти, уставился на нежданных гостей, заплакал. Марица тоже плакала. И Илька с Пирошкой, пока были живы. Кто еще знает место могильное? Дочки? Невестка? Муж? Или никто? Ведьма сдохнет, не скажет, хоть перевешай у нее на глазах все ее отродье. Того, кто родимым сыном холодную тварь кормил, жалостью не пропрешь, но до вечера гадюка не доживет. Нельзя такую живой оставлять, пусть сгинет под честным солнцем, на рябиновом костре сгорит, а пепел по четырем дорогам четыре конника разнесут. Чтоб не вернулось