Истории-семена - Ольга Васильевна Ярмакова
Двуглавый Орф, цербер не такой покладистый, как его младший брат, обитал неподалёку от поста стражника. Аид согласился, мысленно призвав на временную службу другого цербера. Тот отозвался протяжным раскатистым воем.
Сэндэлиус низко склонился в благодарном поклоне пред царственной четой, а после был отпущен восвояси. По пути к Харону, что в ожидании, наверняка, честил трёхглавого волка, на чём есть тьма, Сэндэлиус поймал себя на удивительной мысли: а ведь впредь ему скучно будет нести службу без настырного мальчугана с глазами-маслинами.
Но слово данное он сдержал.
Пожалуй, придётся Орфу простоять чуть дольше, уж больно тянуло серую голову наверх, да и близкая ночь обещала одарить мир круглой луной. Во мраке волчьи глаза довольно полыхнули пурпуром и золотом.
Игра в жизнь
Все мы мертвецы, кочующие по телесным оболочкам. Мы начинки, наполнители для мясных пирожков. А жизнь наша от рождения до смерти – отрезок, строго, скупо вымеренный свыше. И каждый миллиметр нашего существования – имитация жизни. Ведь мертвецы не способны жить, они только существуют, играют в жизнь.
Так говаривала в ненастные дни бабка Мирана, тогда её выцветшие до серой мути глаза смотрели поверх белобрысой макушки Валты, задумчиво, в никуда. Эти слова не то чтобы пугали внука, но неизменно будоражили в нём смесь неприятных чувств, к коим обязательно примешивалась армия противных мурашек. А ведь в свои полные десять лет (к тому же с половиной!) Валта прекрасно знал, что мурашки – признак слабости и трусости, и всякий раз, когда небо хмурилось, а очи старушки серели в унисон непогоде, мальчик и ждал слов Мираны и надеялся, что она наконец-то забудется: эти разы – настоящее испытание, которое он с треском проваливал. А старушка как заведённая всё трындела об одном и том же, ни дать, ни взять – старая карга, как втихомолку ворчал на неё отец. Возможно, он в чём-то прав.
Бывало, на серебровласую Мирану находило, и она устраивала особую проверку внуку. Суть состояла в том, что старуха задавала какой-нибудь с виду простой или очевидно нелепый вопрос с «подковыркой», на который, как правило, ответ знала только она одна, да ещё такой, что у Валты внутри всё обрывалось от осознания собственной глупости. Зачем ей это было нужно? – оставалось только гадать.
И сегодняшний день не стал исключением для очередного «заскока» бабки. Точнее вечер. Как и бабушка, внучок обожал встречать и провожать закаты – наверное, единственная ниточка, сближавшая без слов юного отпрыска и доживавшую на завалинке свой век старуху. Закат выдался краше некуда: чистое небо и мягкие, переходившие друг в друга пласты палитры. Почти нежное перетекание голубой стали в блёкло-голубой, в серовато-белый, в золотистый, ванильный, коричный, охряный. А на самой линии горизонта чернильная гладь.
– Сколько оттенков у чёрного цвета? Как думаешь?
Вот оно, началось! Вопрос родился в уютной, потрескивавшей симфонией смычкового оркестра цикад тишине. Мальчик задумался, крепко, с опаской озираясь на старческую мудрость. Хоть разок так хочется превзойти чужой век, когда сам только начинаешь делать неуверенные шаги к собственной будущей погибели. Не посрамиться – вот что кружило листопад мыслей в голове ребёнка.
– Так сколько?
Прищур, от которого суховатый пергамент лица женщины покрылся множеством глубоких и тонких морщин, сделал взгляд Мираны одновременно необычайно загадочным и лукавым – будто та знала абсолют жизни на зубок. А ещё он помолодел до одного возраста с Валтой.
– Ну-у…наверное…, – промямлил внук, оттягивая время и проклиная каверзу допроса, – десять. Или меньше, или больше.
Её непроницаемо-многозначительный взгляд ввёл его в окончательный ступор. Валта тяжко вздохнул.
– Не знаю, – честно сдался он.
Сморгнув, бабка Мирана будто сбросила с себя загадочность, вновь приняв былую личину.
– На самом деле – всего один, – выдал истину голос вещуньи. – Запомни, Валта, раз и навсегда: любой иной оттенок – это всего лишь грязная разновидность других цветов. Чёрный, равно как и белый, оттенков не имеет. Это чистые цвета, идеал природы. Они способны испачкать все прочие цвета, либо вознести их к неописуемой красоте. Но сами непорочны и не разбавляемы.
Вновь тишина с примесью цикадной оперы восторжествовала в медленно чахнувших переходах дня в ночь. Валта вновь проиграл испытание, и смесь из стыда и возмущения окрасила его молочные в веснушках щёки пунцовой зарёю. Что за нелепость?! С какой стати он должен был знать, да и зачем? Он же не художник, чтобы разбираться в подобных тонкостях.
А бабка Мирана, не сводя глаз с дали, что впитывали краски слабевшего заката, будто ощутив по соседству жар мальчишеского румянца, вновь нарушила мирозданную тишь:
– Обиделся? А вот и зря. Я тебе не проверку строю, Валта, хотя ты иного мнения. Как же, молодые всегда зрят в словах стариков лишь тычки носом в пол.
Глаза внука расширились от удивления, рот сам собою раскрылся, но издать хотя бы аханье мальчик не смог. Подумать только, бабушка читала его мысли!
– Конечно, тебе виднее, – продолжала Мирана. Её сутулая осанка вдруг на глазах выровнялась, потеряв полвека, а может и больше. – Старики, как этот закат, Валта, вся их жизнь на ладони, вот протяни руку и возьми. Читай, листай с самого небесного верха до горизонта, до финишной прямой.
Валта заворожено внимал звуку голоса. Вслед за молодецкой осанкой голос Мираны зазвенел чистым переливом колокольчика юности – бабушка уже не была таковою, под старой оболочкой, как в коконе гусеницы, пульсировала живая энергия молодости.
– Каждый вопрос требует ответа. Зачем? Чтобы выявить истину, Валта. Мудрость рождается из копаний, долгих, бесконечных тяжёлых махов лопатой. Каждый взмах – догадка. Пока не уткнёшься в клад. Так вот, пока ты ещё мал для лопаты, но на её взмахи твоя душа отзывается, я же гожусь на роль землекопа. Всё, что тебе остаётся, Валта, принимать комья и раскладывать их ровными рядками.
Внук нервно сглотнул подступившую слюну. Вот и бабушкина кожа, обвислая на шее и высохшая до тонкого в пятнах папируса на руках, подтянулась и увлажнилась молодостью. Ни следа того, что звало себя дряхлостью, сущей старостью. И запах не тот, не сухой и кисло-пыльный с душком отмирания – тело Мираны источало свежую сладость бодрости с щекочущей нос перчинкой.
Валте нестерпимо захотелось, чтобы эта юная незнакомка, впившаяся в гаснувший закат своим туманным взором, повернулась, а старость вновь чертила линии отживших эпох на привычном лице Мираны.
– Мудрость не всегда ясна как сегодняшний день и сладка как малина за нашим домом, Валта, – продолжала исторгаться звучная мелодия изо рта молодой Мираны. – В одиночку истина горче полыни и острее красного перца, беспощаднее огненных стен и безразличнее северных льдов. Но из уст старика, как правило, мудрое слово звучит, как завет мертвеца: занудно, ненужно и напрасно.
