Сильные - Олди Генри Лайон
– А мне в университет, – второй вздох принадлежал Умсур.
Я хотел ее пожалеть, но Умсур вдруг заулыбалась: наверное, вспомнила что-то хорошее. Что именно, не сказала.
Ночью мне впервые приснился Нижний мир. Я дрался с Уотом, задыхался, а потом мы с вертлявой Чамчай добывали мясо. Еще я обнимал своего сына, Ого-Тулайаха, могучего боотура, и мы оба плакали. Сына я обнимал в Среднем мире и, кажется, это случилось гораздо позже, чем драка с Уотом. Я еще не знал, что эти сны надолго, может, навсегда.
Проснулся я в слезах, но, к счастью, успел быстро умыться, чтобы никто не заметил.
По дороге в школу я храбрился: подумаешь, школа! Обычное дело, ар-дьаалы! Справлюсь. Вот в Бездне Смерти было – ой-боой! А тут… Я глазел на дома, машины, людей, похожих на адьяраев, и адьяраев, похожих на людей. Большой же ты, ученый улус! Папа сказал, тут сто тысяч человек живет! Столько народа я даже представить не мог. На самом деле это не ученый улус, объяснил папа. Ученый улус – научный городок на окраине, и он меньше. Там сплошные умники: проводят исследования, ставят эксперименты. Вот там-то все и произошло. Вернее, произойдет. Или не произойдет.
Похоже, папа и сам запутался.
На ходу я пытался читать вывески. Вспоминал, как оно вообще – читать. Получалось через раз. Это, например, «Юридическая консультация», а это «Молочные продукты». А в иной вывеске скоро дыру взглядом проверчу – и ничего толкового, кэр-буу!
Идти оказалось неожиданно далеко. Где ты, Мотылек? Верхом бы я мигом домчался, и не только в школу. При мысли о Мотыльке я загрустил. Найти бы…
Когда мы пришли, папа отвел Айталын к первоклашкам и убежал по делам. Я надеялся встретить друзей из нашего небесного улуса – Кустура, Вилюя, Чагыла – но никого из знакомых рядом не было. Вернее, знакомые были, только я их почти не помнил. И нечего хмыкать! Подите, вспомните тех, с кем учились четверть века назад! И в лицо, и по имени…
То-то же!
На уроке родной природы меня вызвали к доске. Я сперва растерялся, а потом начал отвечать: пихты и сосны, ручьи и скалы, волки, лоси и лесные деды… Особенно учительнице понравился рецепт балхая. «Печенка? – спросила она. – Налимья? Размять и горкой на студень? Ты не спеши, я записываю…» Она поставила мне «отлично», только велела, чтобы я меньше сочинял про стрельбу из лука и Бездну Смерти. На физкультуре я тоже отличился: бегал, прыгал, мяч пинал. Говорил же, справлюсь. Подумаешь, школа!
Во время перемены ребята спросили, как я провел лето. Ну, я рассказал. Вы еще не забыли, что я очень честный? Виноват, конечно – увлекся, и мы опоздали на математику. Клевый фильм, сказали ребята. Дашь ссылку, где посмотреть?
На математике мое везение закончилось. Иксы, игреки…
Ночью мне не спалось. И совсем не потому, что в маминой спальне заорал маленький Нюргун – а орал он, доложу я вам, по-боотурски! Я и до того не спал. Ну да, я забыл вам сказать: прошла неделя, мама с Нюргуном вернулись домой из родильного дома. За эту неделю много чего произошло, а по большому счету – ничего особенного. Нюргун успокоился, мама его покормила, и он заснул.
– Нет, – сказал папа. – Не позволю.
– Ложись, – велела мама. – Тебе рано вставать.
– На этот раз не позволю. Пусть хоть ремни из меня режут.
Подслушивать стыдно? Ну, стыдно. Вот, уши до сих пор горят! Я лежал, глядел в потолок и плакал от счастья. Плакать тоже было стыдно, но не слишком. Если папа сказал, что не позволит, значит, так тому и быть.
Я знал, что́ он не позволит сделать, и с кем.
– Ложись, – повторила мама. – Никто твое сокровище не отберет. А если попробуют, у нас есть Юрюн. Он за брата глотку перегрызет. Да и не рискнут они… Я тебе точно говорю, не рискнут.
– Почему? – спросил папа.
– Они нам верят. Прикидываются, что не верят, а у самих глаза по пятаку. Если верят, побоятся.
Дальше я не слушал.
Я люблю стоять у кроватки Нюргуна, смотреть, как он спит. Спит он, как вся мелюзга – хотелось бы, чтобы чаще. Здесь он младше меня, слабее, беспомощней. Не это ли имел он в виду, говоря мне с наковальни: «Ты сильный. Сильнее меня. Хочу быть таким, как ты»? С другой стороны, мы здесь все разного возраста, не того, к которому я привык: Айталын, Умсур, близнецы… В последнее время я ненавижу эти слова: «с другой стороны». Еще больше я ненавижу слова «в последнее время».
– Почему? – как-то спросил я у дяди Сарына. – Почему Айталын и на компьютере без проблем, и с мобильником «на ты»? Почему Мюльдюн скрипит, пыхтит, книжки только что не грызет, а справляется? Папа, Умсур… Что, один я дурак?
– Не один, – дядя Сарын дернул меня за ухо. – И не дурак. Все дело во времени, дружок. Во времени жизни. Сколько ты прожил тут, а? А там ты прожил в два с половиной раза дольше. Верно?
– Верно, – согласился я.
Хотелось рассказать дяде Сарыну про мои сны, но я побоялся. Если верить снам, там я прожил чуть ли не в десять раз дольше.
– Вот оно и перевешивает, дружок. Мешает адаптации.
– Врешь ты мне, дядя Сарын. А как же Айталын?
Дядя Сарын завел новую песню: момент самоосознания, замещение прошлого, ложная память, экстраполяция, психовозраст…
– Черт его знает, дружок, – наконец признался он. – Черт знает, а я нет. Ты забудь, что я тебе наболтал. Ерунда это, ерунда на постном масле. Одним вернуться – плюнуть и растереть, другим – как гору поднять. Может, все зависит от яркости переживаний?
Вот это я понял. Яркость переживаний? Этого добра у меня – хоть собак корми! Потому я и не мог до конца вернуться.
Не мог или не хотел?
– Ты кто? – спросил мальчик постарше. – Чего ты здесь ходишь?
Я пожал плечами:
– Юрюн. Просто так хожу.
– Юрю-у-у-ун…
Он толкнул меня в грудь. Я попятился, но сзади уже стоял на четвереньках другой мальчик, и я упал. Когда я встал, мальчики смеялись. Они еще смеялись, когда я протянул руку, но уже иначе. Кажется, они не сразу поверили в то, что видят.
Я сгреб в горсть куртку обидчика. Поднял на уровень своих глаз, легонько потряхивая. Для мальчика это оказалось высоко, слишком высоко. Он начал кричать и кричал все время, пока я с ним разговаривал. Его приятели тоже кричали, но издалека.
– Сильным можно завидовать, – объяснил я. – Сильных нельзя задевать. Да расширится твоя голова, слабый! Да будет стремительным твой полет!
И бросил его за забор.
Вечером к нам домой пришли его родители. Я думал, они явились защищать сына. Папа тоже так думал и приготовил целых две речи: обвинительную в их адрес и защитную – в мой. Речи не понадобились. Наш виноват, сказали родители. Он больше не будет. Он никогда не будет, ни при каких обстоятельствах. Не идиот же он, в конце концов! Вы, главное, скажите вашему, чтобы он… Нет, не надо. Скажите, что мы не имеем претензий. Или лучше мы сами скажем. Юрюн, мы не имеем к тебе претензий. Спасибо, до свиданья, заходите в гости.
Можно ли выложить запись в сеть? В какую сеть? Кто-то из ребят записал инцидент на телефон? Инцидент? Телефон?! Выкладывайте, я не против.
К ночи мне стало плохо. Я лежал пластом, весь мокрый, хоть выкручивай. Кости превратились в студень, мышцы в тряпки. Сильный? Муха сожрала бы меня без хлеба. Сердце колотилось так, словно у меня в груди завелась собственная черная дыра, желающая освободиться. Мама смерила мне температуру, охнула и выбежала из комнаты. Врачи приехали мгновенно; казалось, они дежурили под окном. С врачами примчались встревоженные умники. За нами бдительно следили, как за всеми, кто вернулся с просторов Осьмикрайней, и мое здоровье очень волновало умников. Как ни странно, они еще не знали о моем конфликте с мальчиком, который больше не будет. Вы еще помните, что такое конфликт? Спросите дядю Сарына, и он вам объяснит: это когда кулак о кулак. Выяснив, что произошло, умники всполошились и кинулись меня лечить. Я был первым, кто продемонстрировал ученому улусу, что значит быть сильным. Впрочем, спустя три дня я остался первым, но перестал быть единственным, и умники разделили свое внимание между всеми обозначившими себя боотурами, оставив меня в относительном покое.
